— Мне, наоборот, потяжельше, — попросил Корнев, принимая мешок. — Этот Ивашкину. Получай, Федя, закидывай за спину. Похоже, тут харч, потому береги пуще глаза.

Мешков оказалось ровно столько, сколько надо было — каждому по одному. Корнев прикинул их тяжесть в своей руке, тянули они, пожалуй, одинаково. Только тот не взвесил, какой взял себе сам отделенный. Ивашкину сейчас стало ясно, почему вечером старший сержант долго не приходил. Вместе со старшиной и каптенармусом готовил провиант, снаряжал эту поклажу.

Тагильцев приказал всем проверить, хорошо ли подогнано снаряжение, перемотать портянки.

— Пять минут в вашем распоряжении, и чтобы нигде не жало, не терло, не гремело, — сказал он.

Пока солдаты выполняли команду, он подозвал к себе шофера и пограничника, остающегося с ним, осмотрел у обоих оружие и поставил им задачу. Находиться на этом же месте и ожидать возвращения Берды Мамедова, после следовать на колодец в расположение заставы. Здесь и в пути нести службу пограничного наряда, вести круговое наблюдение. Устанавливать личность всех появившихся в зоне наблюдения людей. Не подчиняющихся требованиям наряда задерживать. О результатах службы доложить начальнику заставы. Потребовав повторить приказ, напоследок добавил: бдительности не терять, глядеть в оба, дисциплину строго блюсти, ни в коем случае не дремать…

Вот так клюква! Ивашкин еще минуту назад жгуче завидовал этим ребятам. Даже представлял себя на их месте. Как бы он открыл в кабине обе дверцы, чтобы ветерком обдавало, и придавил комара на пружинном сиденьице. Именно сейчас почему-то особенно начало в сон кидать, веки слипались.

А старший сержант крепко завернул, умеет он взбодрить людей, ответственность их поднять, когда обстановка того требует. Ведь вроде только что шутки рассыпал, когда мешки передавал Корневу. Враз построжел сам и пограничникам его этот дух передался. Вот и с Ивашкина сонливость как рукой сняло. Что-то тревожное прозвучало в словах командира отделения… Так до сна ли тут ребятам?

Маленький отряд во главе с Тагильцевым направился через барханы. Ивашкин сказал бы — гуськом, а отделенный выразился по-уставному — в колонну по одному. Впереди — Берды Мамедов. Шагал он легко, пружинисто ставил ноги в мягких чарыках^[5], даже завидки брали, потому что солдатские сапоги месили горячий песок тяжело, казались гирями. За Мамедовым шел, слегка наклонившись вперед, Тагильцев. Замыкал колонну Корнев. Теперь гораздо чаще, чем на такыре он оставлял метки. Мамедов не советовал здесь ставить вешки, пески тут двигающиеся, чуть подует ветер и занесет их, не найдешь. Корнев потому и придумал другое — выбирал самые высокие и крепкие кусты саксаула, надламывал макушку и привязывал к ветке ее же гибкими побегами. Догадливый этот ростовский тракторист.

Выполняя приказ сержанта, Ивашкин наблюдал за местностью справа. Только куда бы он ни смотрел, повсюду громоздились барханы, высокие, как дома. Он впервые видел такие огромные песчаные массы, подобных барханов не было вокруг пограничной комендатуры и на участке границы.

Поднявшись на один, пограничники обнаруживали впереди другой, еще более высокий. Приходилось спускаться с первого и взбираться на следующий. Песок осыпался под ногами, тек ручьями с потревоженных склонов.

Над барханами колебалось горячее марево, воздух струился, казалось, сами барханы тоже колыхались. В белесом небе, как яичный желток в молоке, плавало солнце. Было ощущение, будто тебя втолкнули в печку-духовку и постепенно прибавляют жару. Накалившийся воздух сушил губы, во рту копилась вязкая клейкая слюна. Нестерпимо хотелось пить. Ивашкин то и дело ласкал ладонью висевшую на ремне флягу с побулькивающей водой, но старший сержант приказал без разрешения не пить, и пока что не давал команды, словно забыл о ней.

Много ли времени прошло, как двинулись в поход, Ивашкин определить не мог. Он чувствовал, как вещевой мешок, словно потяжелел, лежал булыжником на спине, под ним мокла гимнастерка, ремень автомата оттягивал плечо. Скоро ли конец пути, что их ждет за барханами?

Будто услышав эти немые вопросы Ивашкина, не дававшие ему покоя, Тагильцев объявил привал.

— Короткий, не больше десяти минут. Кто желает, можно попить воды. Несколько глотков, — предупредил он. — Воду надо беречь.

При словах «кто желает» Герасимов поперхнулся, закашлялся, наверное, чтоб не сорвалось с языка, к чему, мол, такие наивности «кто желает…». Схватил протянутую Корневым фляжку и начал пить без передыху, пока последняя капля не скатилась в рот. Отделенный к своей фляжке не притронулся. Ну и выдержка у него! Ивашкин видел, жара да барханы укатали его не меньше других. Как и у всех, на его гимнастерке проступили белые соляные разводы, резко обозначились черты лица.

Казалось, лишь Берды Мамедову ходьба по сыпучим барханам была не в тягость.

Сложив ноги калачиком, он уселся под кустом саксаула, отломил веточку, покусывая ее белыми зубами, лучился улыбкой.

— Устали маленько, ребята? — окинул он взглядом сидевших пограничников. — Это ничего, это пройдет. Отдохнете, дальнейший путь покажется легче.

— Второе дыхание прорежется? — Сережа Бубенчиков каждый случай старался объяснить с научных позиций.

— Точно, Бубенчик, прорежется… У меня опасение — это пекло нас доконает. Словно в тамдыр^[6] загнали рабов божьих… Недолго и копыта на сторону откинуть. Тогда уж не до второго дыхания, а вовсе дышать перестанешь, — пробубнил Герасимов, облизывая губы шершавым языком.

— Эй, друг, зачем такие нехорошие слова говоришь? — засмеялся Мамедов, тряхнул тельпеком, откинулся назад, поблескивая черными глазами.

— Не верьте ему, Берды Мамедович. Генка говорит это не от души, а так, по привычке, из-за своего… характера, — сказал Корнев, поднимаясь, шевеля плечами, разминая их — надавило лямками, схлопотал-таки себе самый тяжелый мешок.

У Ивашкина чуть не сорвалось с языка дополнение, мол, «мухоморного» характера, да поостерегся. Не хотелось с Герасимовым ссориться.

— Еще как будет топать наш Гена, вы увидите сами, Берды Мамедович, — продолжал Корнев.

Бубенчиков поддакнул:

— Помчится, как рысак.

— Во-во, его только подзавести надо, тогда он прыть покажет, будь здоров, — Корнев подмигнул Герасимову, тот, как ни в чем не бывало, будто говорили не о нем, заворачивал цигарку с палец толщиной, точно намеревался сидеть до вечера.

— Друзья, хочу сказать вам, что я тоже защищал государственную границу, — неожиданно переменил тему Мамедов.

— Вы же наша опора. Я имею в виду не только вас лично, но и всех колхозников, — заметил Тагильцев.

— Помощь народа — это живительный источник, припадая к которому, пограничники черпают силы, — торжественно высказался Бубенчиков.

— Во дает, — захохотал Герасимов.

— Все правильно, ребята, только я не это имел в виду. Мне пришлось защищать границу в бою. И, думаете, когда это было? Осенью сорок четвертого. Тогда фашиста почти полностью вышвырнули с советской земли. Вышел и наш батальон на государственную границу, остановился на передышку. Друзья, как мы ждали этого часа, и вот он наступил. Наш замполит, майор, был пограничником, где-то тут же, неподалеку, дрался с фашистами в июне сорок первого.

Мамедов замолчал, устремив задумчивый взгляд поверх барханов, словно за струящимся над ними знойным маревом видел своих боевых товарищей и участок нашей западной границы, за которым начиналась уже не наша земля, но которую им тоже предстояло освободить от фашистов.

— Вы сказали, пришлось защищать границу… — привстав, напомнил Бубенчиков.

— Извините, ребята. Немножко разволновался, — в смущении отозвался Мамедов. — Вспоминать такое и радостно, и нелегко… Я вам расскажу, что произошло дальше.

Пограничники слушали со вниманием. Даже с потного разгоряченного лица Герасимова сбежала гримаса недовольства, в глазах зажегся неподдельный интерес. Мамедов встал, рассказывая, прочерчивал рукою перед собой, словно именно тут пролегала та пограничная линия, к которой так долго стремились наши солдаты. И вот, наконец, они дошли до нее…