Мы еще были страной Слова, которое было у Бога и был Бог, пока это Слово не было оборвано пушками при расстреле "Белого дома". И даже не самими пушками, а картинной риторикой победителей. С той поры публичное слово пошло катастрофически мелеть. "Вехи" не родились. Статьи перестали собирать нас. Но вот именно тогда, как это ни покажется противоречивым, стали появляться драматической силы, высокой несуетной обдуманности и глубины книги: митрополита Иоанна, А.Панарина, В.Кожинова, А.Зиновьева. И многих, многих, кого А.Молотков цитирует обстоятельно, любяще, благодарно, с кем спокойно и убедительно спорит. И спорит часто не потому, что суждение, скажем, И.Р.Шафаревича о "ереси" социализма неверно, а потому, что мысль растёт вместе с временем и открывается в своей полноте в тот час, когда дозревают условия.
Хорошо вооруженная техническим образованием мысль Молоткова, поддержанная философски организованным умом и наклонностью к уединению, казалось, только ждала этого дозревания условий, чтобы полно и всесторонне проанализировать тот "цивилизационный срыв", в который попала Россия. Всё, что все мы порознь обсуждали год за годом, оглядывая мир каждый со своей колокольни, как будто разом сошлось, сфокусировалось болью за настигшую нас "второстепенность", за утрату не нами собранных сокровищ. Как горько писала в середине 90-х покойная поэтесса Татьяна Глушкова: "Но был весь мир провинцией России. Теперь она - провинция его". Для русского человека с его генетическим чувством величия это сознание невыносимое.
И дело не в необходимости смирения, к которому якобы склоняет нас история. Смирение высоко и добродетельно перед Богом, когда оно следствие силы и духовного могущества. Смирение - не унижение, а победа, удвоение силы, касание неба и Бога. А мы именно пали, слишком легко и стыдно вверглись в силки, расставленные "странным гражданином", как зовет князя мира сего Постная Триодь, нищенски купились на утехи потребления.
Книга не могла не быть жесткой, потому что болезнь зашла слишком далеко и гомеопатией тут не поможешь. Приходится говорить о неприятном. О "бессмертном Кощее" иудаизма, вовлекающего народ в обезличивающую вненациональную пропасть глобализма. О нарочитом, тщательно обдуманном поношении социализма. О церковном потакании государству. О вредной противоречивости патриотических течений, которые по слепоте ослабляют Родину. О разрыве культуры и культа и обмирщении искусства. Истина не знает "наших" и "ваших", и одинаково болезненно будет принята и победительными либералами, и проигравшими коммунистами. Но если ум еще не поврежден и складывается не сегодняшней газетой или телевидением и не плывет по течению, он найдет в книге счастливую пору, духовный стержень и ободрение на пути духовного воскрешения.
Книга зовется торжественно - "Миссия России". Но помнит не об одной высоте призвания, но и о горьком труде такого миссионерства. Мы уже и в церкви забыли о том, что миссия - это её прямая обязанность, апостольское послушание. Она не вправе держать свечу под спудом и согласно кивать, когда изворотливые идеологи, отказывающие государству в самом даже слове "идеология", упорно навязывают обществу мысль о равноправности религий в России. Государство может это делать, а церковь не то что поддакивать, а даже и пассивно молчать права не имеет. Когда мы повторяем следом за В.Соловьевым, что "национальная идея - это не то, что нация думает о себе во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности", то мы как христиане, хоть догадываться должны, что Бог в вечности не о конфессиональном либерализме думает, не о социальной толерантности, а о Пути, Истине и Жизни, чему служит церковь.
Она может быть отделена от государства, но вправе ли бросать своих детей на поругание этому государству, которое всеми телеканалами набрасывается на человека, выжигая в нем последние остатки памяти и веры, разрушая последние укрепления традиции и культуры.
Простите, что я чаще поворачиваюсь именно к церкви. Мне интересны и близки долгие и точные исследования автора о теократическом, утопическом и патриархальном социализме, сердечно отзывны рассуждения о неизбежности, жертвенности и высоте советского социализма (я в нем вырос, и моя Родина - не одни небеса и просторы, и не одна церковь, а этот строй и его христианская по истокам правда, которую мы оболгали). Я до звука согласен, что социализм, если человечество еще хочет зваться человечеством, есть единственная благородная альтернатива капитализму и единственная "естественно-природная форма самоорганизации общества".
Но более - и прежде всего - меня задевает в книге то, что говорится о церкви и власти, церкви и идее, церкви и будущем. Ибо тут центр всего. Тут сердце "мировоззренческого исцеления", тут основа высокой триады, выдвигаемой Молотковым, где церковь, идеология и государство для общества есть то же, что дух, душа и тело для человека. Тут зеркало троичности нашего сознания и христианской проекции на само существо жизни.
Книга спокойна и чиста, как высокий поступок. Государство избирает дипломатическую трусость, остерегается мнения либеральной "княгини Марьи Алексевны", ищет европейских аплодисментов, сдаёт своё будущее. И можно бы впасть в отчаяние "при виде всего, что совершается дома". Но вот человек берет в руки перо, и далеко от политических столиц, в середине России, уверенно (с вооружением веры) и твердо говорит: вот я, Господи! Я слышу Тебя, вижу Твой замысел о моей Родине и выхожу с миссией свидетельства о Тебе и о ней.
Государство может не стыдиться написать в своей Конституции (ст.13), что "никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной и обязательной", и тем отказать себе в осознанно избранном пути, в верстовых столбах движения, предлагая всем идти своим путем. Но пока хоть один человек спокойно зачеркивает эту статью Конституции, настаивая на осмысленном общем устроении, государство может не торопиться с заявлением о победе. Его партизанские силы не сломлены.
Я временами уже и сам начинал сомневаться - не теряю ли рассудок, не один год настаивая устно и письменно, где возможно, на необходимости идеологического съезда, собора (кому что ближе) для определения духовной стратегии страны, потому что у меня есть дети и внуки, и я, как всякий нормальный человек, должен быть спокоен, что у них есть Родина, а не "эта страна". И потому с особенной радостью вижу, что вот и другой человек не страшится этого слова, а видит в нем условие преодоление кризиса национальной идентичности, перед которым мы оказались. И ясно чертит основы этой идеологии, соединяя то, что "нация думает о себе во времени" и то, что "Бог думает о ней в вечности". Он не страшится неизбежного либерального навала, набрасывающегося на всякую живую мысль стаей, и доказательно возвращается к неисчерпанным возможностям религиозного социализма, ибо прежние поражения - это поражения истории и человеческой слабости, а не самой идеи и Бога.
И речь не о механическом возвращении, всегда неплодотворном, не о "репринтном издании" старых идей. Речь о преображающей проверке лучшего в миновавшем, о религиозном переосмыслении опыта, о никем не отмененной миссии, которая, сколько ее ни осмеивай и как ни торопись мир избавиться от России, а все остается на нас. И она всё та же: опять и опять говорить, что Христос не зря приходил в мир…
Все разговоры о конце истории, так жадно подхваченные миром, чтобы скорее заговорить о постистории и постхристанстве, чтобы, по слову Достоевского, "по своей воле пожить", есть лукавая самооправдательная попытка уклониться от Господнего призвания, есть поспешное подписание акта о капитуляции перед всепожирающим миром потребления. А наше дело старинное: подпоясаться - и вперёд! И книга Молоткова - только очередной весенний призыв ко всеобщей мобилизации.
Мне хочется, чтобы она была возглашена на кровлях, а не была поставлена в обыкновенный, хотя бы и почтенный, книжный ряд, как мы это научились делать с предшествующими, такими же грозно серьёзными, часто пророческими книгами. Тут простого прочтения мало.
