К 1990 году режим Мбуту начал трещать по швам. Коррупция, процветавшая в высших эшелонах власти, достигла невиданных масштабов. Пока президент и его ближайшее окружение утопали в роскоши, миллионы простых граждан жили в бедности и отчаянии. Ропот, долгое время заглушаемый страхом, постепенно превратился в громкое возмущение, и на сцену вышел новый игрок — генерал Арман Н’Диайе.

Н’Диайе, воспитанник французских военных школ, увидел шанс занять место президента, пообещав народу свободу и справедливость. Но за красивыми словами скрывался лишь новый виток жестокости и корыстных планов — замена французского господства британским, с одним хозяином вместо другого.

Такова была страна, в которой жил и работал Люк Огюст Дюпон, и которую он видел сейчас перед собой — измученную, разрываемую внутренними конфликтами и беспощадно эксплуатируемую чужаками и своими же властителями. Дюпон понимал, что новая война неизбежна, и в очередной раз задавался вопросом — сколько ещё невинной крови прольется в этих бесконечных играх сильных мира сего, прежде чем на этой многострадальной земле наступит хотя бы подобие мира.

Сидя в гостиной семьи Макаса и слушая звуки ночи, Дюпон прекрасно осознавал, что история, которую он только что вспомнил, — это не просто прошлое. Это была кровавая и неумолимая реальность настоящего и ближайшего будущего Флёр-дю-Солей.

Когда беседа завершилась, а ночной воздух окончательно наполнил дом запахами сырости, земли и едва уловимого дыма из соседних очагов, тишина воцарилась в доме Коумбы Макасы. Все начали расходиться: отец Гатти извинился и удалился в свою комнату, чтобы подготовиться к утренней мессе; Мари, тихо поблагодарив гостей, ушла за занавеску, ведущую в заднюю часть дома. Даже Жоэль, после напряжённого разговора с Дюпоном, направился к сараю, где хранился рабочий инвентарь — в таких моментах он предпочитал держаться подальше.

Люк вышел на веранду. Деревянный стул под ним поскрипывал от малейшего движения. Вокруг темнело. За деревней начиналась ночь — густая, плотная, звенящая от жизни джунглей. Он вытащил из нагрудного кармана коробок спичек, щёлкнул — яркая искра на миг осветила лицо, прежде чем пламя растворилось в жёлтом огоньке сигареты.

Табак был грубый, дешёвый, оставлял горечь во рту, но именно этого ему сейчас и хотелось — чтобы вкус соответствовал его настроению.

— Вы не спите, месье Дюпон? — раздался тихий голос сбоку.

Он вздрогнул едва заметно, повернув голову. В проёме между деревянными стойками веранды стояла Серафина, держа в руках кружку, из которой поднимался слабый пар.

— Нет, — ответил Дюпон просто. — Ночь выдалась слишком красивой, чтобы уснуть.

Девушка подошла ближе, остановившись на расстоянии вытянутой руки. Освещённая мягким светом лампы, она казалась почти прозрачной. На ней была простая светлая туника, и волосы, обычно убранные, сегодня спадали на плечи. Лицо было спокойным, но взгляд — глубоким и изучающим.

— Это вам, — протянула кружку. — Отвар из гибискуса. Успокаивает.

Он взял её, чуть кивнув.

— Спасибо, — произнёс Дюпон и, сделав глоток, сразу ощутил лёгкую кислинку и пряный шлейф трав. — Очень мягкий. Почти как отдых у вас здесь.

— Это мама научила меня, — Серафина чуть улыбнулась, — но она считает - всё, что подаётся на стол, должно нести смысл. Успокаивающее — для тревожных. Сытое — для уставших. Сладкое — только тем, кто смеётся.

— Значит, мне — успокаивающее, — Люк улыбнулся краешком губ. — Мудрая женщина.

— Она видит людей такими, какие они есть, даже если люди сами забыли, — тихо сказала Серафина. — Думаю, она так же смотрит и на вас.

Дюпон посмотрел на неё. Глубоко. Долго. В её глазах не было вызова — только тёплая, но тревожная честность. И, возможно, ожидание.

— А ты? — спросил он спустя мгновение. — Ты тоже видишь меня?

Девушка замолчала, опустив глаза. Но не сразу. Словно не испугалась, а просто не знала, стоит ли говорить вслух то, что и так уже витало между ними с самого его появления в деревне.

— Иногда, — призналась она. — Когда вы не прячетесь за своей тенью.

Дюпон не ответил сразу. Снова сделал глоток. Тепло отвара, словно отражение её слов, пошло по телу.

— Я давно не понимаю, какой я — без неё.

Серафина кивнула, потом тихо, почти неслышно сказала:

— А здесь… здесь вы немного другой.

Он хотел возразить. Хотел сказать, что это иллюзия, что она видит лишь маску, другую сторону той же самой тревожности, но не смог. Так как знал — она говорит правду. И это пугало больше, чем всё, что он видел за последние годы.

— Мне кажется, — продолжила Серафина после долгой паузы, присев у края веранды, — вы не просто тревожитесь. Вы боитесь. Но не за себя - за нас.

Голос её был ровным и спокойным, без упрёка. Она лишь констатировала то, что давно понимала, но только сейчас решилась сказать. Люк выдохнул — медленно, сдержанно, словно эти слова вытянули из него что-то тяжёлое, глубоко засевшее.

— Я слишком многое видел, чтобы не бояться за людей, — наконец сказал он. — За тех, кто верит, что новое будет лучше старого. За тех, кто не понимает, что в этой игре сильных слабым достаётся только кровь.

Серафина тихо покачала головой.

— А может быть, мы всё это понимаем. Просто устали быть слабыми.

Люк пристально посмотрел на Серафину. В её словах не было юношеской наивности, которую он так боялся увидеть. Там была сила. Упрямая, живая. Та, что не нуждается в оружии, чтобы выстоять, но умеет пробивать броню лучше любого выстрела.

— Ты не такая, как они, — произнёс Дюпон. — В тебе… нечто другое.

— Я просто родилась здесь, — сказала девушка. — И живу с тем, что у нас есть. Как и все.

— Но ты не такая, — настаивал он. — Ты помнишь, как смотреть. Не прячешь взгляд.

Серафина подняла глаза. Их взгляды пересеклись — медленно, без суеты, без попытки отвлечься. Дюпон почувствовал, как что-то внутри сдвинулось, дрогнуло — не резко, но заметно.

— Мне иногда страшно, — сказала она неожиданно. — Когда вы смотрите вот так. Словно ищете во мне спасение. Или напоминание. Я не знаю, смогу ли быть тем или другим.

Дюпон не сразу ответил. Только поставил кружку на пол рядом с креслом и прислонился к спинке, подняв глаза к звёздному небу.

— Я и сам не знаю, что ищу, — признался он. — Может быть просто место, где можно забыться. Хоть на минуту.

— Тогда оставайтесь, — тихо сказала Серафина, и в этом «оставайтесь» было больше смысла, чем в любом политическом манифесте. Не требование. Не мольба. Просто возможность.

Дюпон опустил взгляд обратно на девушку. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах пряталось что-то, чего он не мог показать даже себе. Люк не прикоснулся к ней, не произнёс ни слова. Но Серафина поняла. Они оба поняли. Между ними не было обещаний, не было касаний, не было слов любви. Только взгляд. Долгий, честный, неподдельный.

Он медленно встал и направился к двери. Серафина же осталась сидеть, глядя ему вслед.

За домом, за покосившейся стеной с прислонёнными мотыгами и деревянными ящиками, начинался двор — заросший, неровный, освещённый только лунным светом и отблесками из кухни, где Мари, должно быть, ещё мыла посуду, напевая себе под нос. Ночь была тяжёлая — не по погоде, а по настроению. Даже ветер, обычно шумевший в листве, сегодня шёл глухо, словно не хотел мешать.

Люк вышел, как бы случайно. На самом деле — намеренно. После разговора с Серафиной ему нужно было отстраниться, перезагрузиться, и он знал, что Жоэль где-то рядом. Юноша всегда выходил после еды — работать руками, проверять хоздвор, рубить дрова или просто смотреть в темноту. Так проще думать. Так поступали все мужчины, когда было слишком много слов за столом.

Жоэль действительно был там. Сидел на перевёрнутом ящике у груды связанного хвороста, в одной руке — мачете, в другой — короткий кусок дерева, который он методично строгал. Его лицо, освещённое боковым светом, казалось жёстче и угловатее, чем обычно. Молодость уступала место зрелости — не по годам, а по обстоятельствам.