— Рабочий класс подарил, москвичи. А товарищ Дзержинский поручил мне доставить этот подарок в коммуну.

— Это какой же Дзержинский? — снова послышался голос Петра. — Должно, тот, что, говорят, сидит на какой–то Лубянке в подвале и безвинным людишкам головы топором секеть? Ноги по колена в кровище, кругом чепи валяются и кандалы.

— Такого не знаю, — рассмеялся шофер. — Да и нет такого и никогда не было. А есть очень душевный и справедливый человек — Феликс Эдмундович Дзержинский, председатель ОГПУ и Народный комиссар тяжелой индустрии, отдающий все свои силы революции и строительству новой жизни.

— А ты почем знаешь?

— Я учусь в институте практикантов по подготовке командных хозяйственных и инженерно–технических кадров, созданном но инициативе товарища Дзержинского, и иногда встречаюсь с ним.

— А как же ты приехал сюда, если сам сказал, учишься в этом самом… институте?

— Опять же по распоряжению товарища Дзержинского, — Оса улыбнулся. — На период уборки всем курсантам дается отпуск, чтобы они непосредственно на местах своей будущей деятельности смогли получить соответствующую практику. Вот я и приехал.

«Ишь как гутарит! — подумала Устя со смешанным чувством радости и зависти к любимому человеку, — «непосредственно–соответственно», как уполномоченные из района. Что значит ученый человек». Она вдруг с отчетливой безысходностью поняла, какая непреодолимая пропасть лежит между ними. Надо повернуться и уйти домой, пока он не встретился с нею взглядом, но ноги словно прилипли к нагретой солнцем земле, а взгляд горящих глаз — прикипел к черным глазам красавца–осетина. Подойти бы к нему и попросить взять с собой в кабину автомобиля, мне, дескать, к отцу и сестре в коммуну съездить нужно, но тут же, отогнав эту шальную мысль, Устя круто повернулась и, не оглядываясь, заспешила домой — к распостылому ежовскому подворью…

Там ее уже ждали.

— Где тебя нечистый дух носит? — встретила ее ворчанием свекровь. — Поросенок извизжался некормленный и кукуруза доси не порушена.

А выглянувший в окошко свекор молча сплюнул и захлопнул створку.

Устя, ни слова не говоря, принялась за свою повседневную работу. Однако сегодня она почему–то не испытывала к этой работе обычной неприязни и все делала легко, споро, с каким–то непонятным для самой себя подъемом. Может быть, потому, что мысли ее находились в это время далеко от того места, где трудились ее руки? Помнит ли ОН ее или забыл тотчас же, как переплыл на каюке Терек? И почему так долго не заявлялся? Наверно, женился на какой–нибудь городской, а про нее, Устю, и думать забыл. Собственно, какая разница, если сама она уже давно замужем и у нее на руках двое ребят. А что если он по–прежнему холостой? При этой мысли ее снова бросило в жар, как там, на площади. Какой–то тоненький лучик надежды пронизал на мгновение сумеречь несбывшихся желаний: вдруг он приехал сюда из–за нее? А она даже не подошла к нему, не поздоровалась. Попробуй подойди, когда муж рядом. Ревнивый, нелюбимый, но законный, «богом данный».

— Эй, хозяева! — нарушил ход мыслей размечтавшейся у свиного корыта женщины чей–то задорный голос. — Есть тут кто–либо живой?

Устя оглянулась — в проем калитки заглядывает веселая и нарядная, словно в праздник, Ольга Вырва.

— Чего тебе? — подошла к нежданной гостье с ответной улыбкой.

— Мне ничего, — отвечала Ольга, — а вот приютским детишкам требуется кое–что. На Троицу, помнишь, обещали помочь, вот я и собираю.

— Чего же тебе дать? — Устя наморщила лоб, вытирая передником мокрые руки.

— Все чего не жалко: рубаху там какую Петрову аль свою, обувку старую.

— Я сейчас… — Устя засуетилась, поспешила на свою жилую половину. Спустя некоторое время вынесла охапку разного старья. — Держи. Ты давно из дому?

— Только что.

— Автомобиль стоит доси?

— Нет, уехал.

— Уехал? — испугалась Устя.

А Ольга взглянула на нее с удивлением.

— К вашим подался с Макаром Железниковым. Должно, ночевать там будет. А что?

— Так, ничего… — покраснела Устя и побежала опять к хате. На пороге обернулась: — Ты подожди, я еще чуток пошаборю в чулане.

Ольга пожала плечами: с какого пятерика так вспопашилась бабочка?

— Можа, поедешь со мной в Моздок? Ты вроде сбиралась, — предложила она, принимая на этот раз из рук молодой хозяйки почти новые, пахнущие нафталином казачьи шаровары. — Отвезем вещи в приют, переночуем у моей крестной в Луковской, а взавтри с утра — на базар.

— Не, не могу. Мне в коммуну надо отца с Дорькой проведать, отвезти им кое–чего, мать просила, — отвела Устя глаза в сторону от Ольгиных пытливых глаз.

— Ну гляди, девка, было бы предложено, — сказала Ольга, протягивая руку к калитке, но та сама распахнулась ей навстречу.

— Привет бабьим комиссариям! — поднял ладонь к уху появившийся в ней молодой хозяин дома Петр Ежов. — Чего, спрашую, шастаете по чужим дворам?

— Не шастаем, а собираем носильные вещи для приютских сирот, — вскинула Ольга голову перед ухмыляющимся казаком.

Тут только заметил Петр в ее руках свои шаровары.

— Вон оно что! — вытаращился он и вдруг сорвался на крик: — Милостыню собираете за Христа ради для большевичков моздокских! Обносились, голубчики! А ну дай сюда… — он матерно выругался.

— Нна! — Ольга швырнула шаровары ему в лицо и, круто повернувшись, пошла в калитку к своей запряженной парой гнедых телеге.

— Зарублю–ю, стерва! — взвыл обалдевший от такого неслыханного оскорбления казак и, вырвав из пенька–плахи заржавленный от куриной крови топор, кинулся вслед за казачкой.

— Спробуй, — ощерила та мелкие, как у лисы, зубы, вынимая из–под соломы маленький блестящий револьвер. — Ну чего бельмы выкатил, черт рябой? Не ты мой муж, а то б я о твою харю ножи точила или картошку для дерунов терла. Ха–ха–ха! Вот доложу в чеку, как ты поднял руку на должностное лицо, и закукуешь в Архангельскую губернию как миленький. Хочешь?

Петр промолчал, лишь скрипнул в бессильной ярости зубами. Ольга не торопясь уселась на телегу, взяла в руки вожжи.

— Видать, это ты про себя гутарил давче возле автомобиля про топоры и цепи, — усмехнулась победно в сторону угрюмо стоящего с топором в руке казака и ударила вожжами по крупам лошадей. Петр, побелевший от стыда и сдерживаемой ярости, что–то крикнул ей вслед, но Ольга в грохоте тележных колес не расслышала его слов.

В Моздок она прикатила под вечер. Без особого труда отыскала детский дом, под любопытными взглядами его большеглазых, наголо остриженных обитателей въехала во двор.

— Где тут у вас самый главный? — спросила у бородатого мужика, смазывающего ось на крытом брезентом фургоне.

Мужик молча сходил в помещение, позвал заведующего детским домом. Это был тот самый упитанный, белобрысый, одетый в чесучовую куртку мужчина с синими, как цветочки льна, глазами, что приезжал в станицу на Троицу с Клавдией Дмыховской и Нюрой Розговой.

— Что это вы такое привезли? — сморщил он нос, притрагиваясь пальцем к вороху лежащей на возу одежды.

— Кое–какую одежонку вот для них, — показала Ольга локтем на толкающихся вокруг телеги ребят. — Ну и харчей каких ни наесть.

— Откуда?

— Из Стодеревов.

Заведующий детским домом выпятил нижнюю губу.

— Вы, гражданка, по всей видимости, направлялись в утильсырье.

— А что это за учреждения?

— Лавка, где принимают вышедшие из употребления вещи, разное тряпье.

— Какое же это тряпье? — возмутилась Ольга, беря с воза холщовую, без единой дырки рубаху. — Да Никита Мякишев, что эту одежину пожертвовал, еще бы лет десять ее таскал за милую душу. Скажете тоже — тряпье. Будто у нас в станице собственная ситцевая фабрика. Сами уже кой год хархарами трясем.

— Вот–вот, — усмехнулся синеглазый толстячок, — чувствуется, что мало вас потрясли власти за ваши старые грехи. Я так думаю, — повернулся он словно за подтверждением своих слов к подошедшей воспитательнице в длинном черном платье, — если бы вас тряхнуть как следует, славное терское казачество, можно бы вытрясти и кое–что посвежее для пролетарских детей.