Начальник милиции пожал плечами:

— Тут нужен человек отчаянный и находчивый, а у меня кадры — дай–то бог, чтоб хоть порядок в городе поддерживали.

— Я думал привлечь к этому делу Кокошвили, — продолжал раздумывать вслух начальник ОГПУ, — он по части конспирации собаку съел, да вот беда, его в банде кое–кто знает в лицо.

— А вы меня пошлите, Степан Андреич.

Степан взглянул на Подлегаева, дотоле сидевшего за столом молча.

— Тебя? — словно уточняя, спросил он. — впрочем, о тебе я тоже думал — не получится.

— Почему?

— А потому. В банде находится сейчас Ефим Дорожкин, а он тебя, к сожалению, знает.

— Какое там — знает. Он и видел–то меня всего лишь один раз на джикаевском хуторе, когда я у Данела раненый лежал. Это ж когда было! У меня с тех пор вон какие усы выросли, — рассмеялся Подлегаев.

— Вот я и говорю, как бы вместе с усами не оставить там и голову. Не к теще ведь на блины. — Степан немного подумал. — Если не подыщем кого другого, придется, пожалуй, послать тебя. Физия, правда, не бандитская, но и то сказать, бандитами не родятся. Только каким макаром это осуществить? — он встал из–за стола, подошел к окну, из которого когда–то жандармский ротмистр разглядывал в бинокль купающихся в Тереке женщин: на берегу никого нет, только бродит в кустарнике одинокая корова. — Может быть, выдать тебе документы на бывшего юнкера, пробирающегося к «своим», чтобы мстить Советской власти за расстрелянного отца и отобранное имение? Хотя нет, обличье не аристократическое да и произношение не того… Ну давайте, братцы, думайте. Уже целых два месяца нянькаемся с этой сволочью Котовым и никак не можем с ним покончить. Слышали, в Екатериноградской еще какой–то Федюкин объявился?

Присутствующие качнули головами: слышали.

В дверь постучали.

— Да! — крикнул хозяин кабинета, возвращаясь от окна, к столу и гася в пепельнице папиросу.

— Тут к вам пришли, товарищ начальник, — заглянул в приотворенную дверь дежурный чекист.

— Кто пришел?

— Парнишка какой–то. Говорит, надо сказать что–то вам лично.

— Давай его сюда.

Это был Трофим. Он вошел в кабинет без робости, хоть и не очень свободно, поздоровался с присутствующими, скользнул взглядом мимо Подлегаева — не забыл нанесенной при допросе обиды.

— Здорово, казак, — ответил на приветствие хозяин кабинета. — С чем хорошим? Хотя к нам, сказать по правде, с хорошим редко приходят.

— Мне бы… — Трофим запнулся, вновь окинув взглядом сидящих за столом незнакомых, кроме Подлегаева, людей, — по секретному делу: чтоб без посторонних.

Степан улыбнулся, подвинул гостю стул.

— Говори, здесь посторонних нет — все свои в доску.

Трофим садиться не стал.

— Не надо, — отмахнулся он от стула, — мне сидеть некогда, я на минутку из мастерской отпросился. Просто я вспомнил, вот и пришел.

— Что вспомнил?

— Да про того самого мужика, что господа поминал. Ну тогда, ночью… на станции, возле водонапорной башни.

— Который сказал: «Вот уж возрадуется господь такой прибавке»?

— Ага, он самый, — встрепенулся Трофим.

— Кто же это такой?

— Наш детдомовский возчик дядя Федя.

Присутствующие переглянулись. Начальник милиции вновь застучал коробком по столу, а начальник ОГПУ полез в карман за внеочередной папиросой.

— А ты не ошибся? — спросил он, беря у Кувалина коробок и нервно зачиркав по нему ломающимися спичками.

— Нет. Я долго не мог вспомнить, где я слышал его голос, а вот сегодня вспомнил.

— Каким образом?

— Ну, значит, нес я богиню в карету скорой помощи…

— Кого–кого? — изумился Степан, а все остальные невольно заулыбались.

— Да эту… Венеру. Она еще «Утренней звездой» называется — картина такая. Мы ее вместе со стульями и всяким там барахлом забрали из дома Неведова, а дядя Федя увидел ее и сказал: «Истинно говорится в Писании: «И оголит господь тела дочерей Сиона и обнажит господь срамоту их». Я как услыхал этот его «господь», так меня будто изнутри огнем осветило. Ну, и сразу — сюда.

— Молодец, Трофим, сын казачий! — Степан подошел к парню, дружески тряхнул его за плечо. — Только об этом, кроме нас, никому, понял? И чтоб дядя Федя не догадался по твоим глазам, что он у тебя на примете. Договорились? — он протянул ладонь своему внештатному чекисту.

— Договорились, — пожал протянутую ладонь Трофим. — Я могу идти?

— Можешь. Хотя подожди… Как тебе живется в детском доме?

Трофим усмехнулся:

— Житуха известная — в приюте, не дом ить родной.

— А почему домой не идешь?

— Я же сказал, хочу на летчика выучиться. Вот заработаю денег чуть и с Мишкой в Москву поедем.

— С каким Мишкой?

— Картюховым.

— Его родители тоже на хуторе живут?

— Нет, он круглый сирота. Отца в гражданскую войну бичераховцы повесили, а мать — от тифа померла.

— Постой, постой… это что же, Василия Картюхова сын? — догадался Степан.

— Ага, он самый. Помните, он еще на собрании в церковноприходской школе принес вам картуз Димки–Фараона?

— Припоминаю. А где ты с ним встретился?

— На станции, — и Трофим рассказал, как вор залез к нему сонному в карман, и как он узнал в нем своего друга детства.

— Мой клиент, — усмехнулся начальник милиции, и в голосе его слышалась чуть ли не гордость. — Три привода за один только год.

— Очень хорошо! — неизвестно чему обрадовался начальник ОГПУ и заходил туда–сюда по комнате, усиленно дымя папиросой. — Ты вот что… — остановился он перед Трофимом, — скажи своему дружку, чтоб зашел ко мне.

— Когда?

Степан взглянул на карманные часы.

— Да так часа через два примерно.

С тем и проводил парня до самой двери.

В Стодеревской — событие! Из Москвы прикатил в станицу новенький грузовой автомобиль. Он стоит на площади перед стансоветом, поблескивая на солнце свежей краской и фарами с ацетиленовыми горелками внутри. Вокруг него похаживает шофер в кожаной куртке и кепке с очками над козырьком. Он время от времени сгоняет с подножек автомобиля особенно предприимчивых казачат, норовящих потискать резиновую грушу гудка, или, как его называет хозяин машины, — клаксона. Шофер — тот самый осетин, что привозил в девятнадцатом году на казачий сход тогдашнего председателя Моздокского комитета РКП (б) Тихона Евсеевича. Оказывается, он и грузовик этот гонит своему прежнему начальнику в коммуну для уборки урожая.

Устя подошла к сгрудившейся вокруг машины толпе станичников и дух захватило у нее в груди — в центре толпы стоял Оса, чернобровый, улыбающий, красивый, как и прежде. «Ох!» — только и смогла вымолвить про себя казачка, почувствовав, как подкосились ни с того ни с сего ноги. Перед глазами тотчас возник ночной Терек с лунной дорожкой на быстрой струе и молодой осетин, усаживающийся в каюке рядом с Тихоном Евсеевичем. «Я скоро вернусь, Устя!» — махнул он тогда прощально рукой. «Скоро», — покривила в грустной усмешке губы ошеломленная встречей казачка, подходя на одеревенелых ногах к людскому сборищу.

— Вот это телега! — восхищался кто–то из казаков, хлопая ладонью по деревянному борту механического пришельца. — Сколько же она за раз смогеть увезти на себе?

— Три тонны. Она так и называется — трехтонка, — ответил шофер, и от звука его голоса у Усти еще жарче сделалось в груди.

— Это сколько же пудов, ежли по–нашему?

Шофер на минуту задумался, очевидно, подсчитывая в уме.

— Двести пудов, но может взять и больше.

— Ого! Вот это силища, сколько быков высвобождается враз. Теперь коммунарам в поле травушка не расти: в одночас с заготовкой разделаются.

— Да им, кажись, заготавливать нечего, — раздался в толпе насмешливый голос, и Устя узнала в нем голос своего мужа. — У них, говорят, в поле колос от колосу — не чуть и голосу, самим бы хватило перебиться до следующей новины.

— Не бреши, Петро, — раздался еще чей–то голос, кажется, Михаила Загилова. — Я самолично видел, когда в Ищеры ездил, там такая рожь — стеной стоит, и пашеница тоже добрая, местами уже буреть начинает. Ты скажи нам, мил–человек, — обратился Загилов к шоферу, — кто им прислал энту автомобилю? Купили они ее, что ли?