—      Вася! — умоляюще сложила руки Фогельша. — Вы знаете, мы уезжаем не с пустыми руками. Мы отблагодарим, и я до смерти этого не забуду. Будьте уверены, со мною и с герром Рудольфом вы не пропадете, а вы же понимаете, американцы не позволят им тут воли...

—      Уезжайте немедленно! — заторопил повар. — А я сейчас же покончу с блоком! Идемте, я посажу вас в машину, берите только самое необходимое. Я привезу остальное — и поезжайте. Герр Рудольф, где гранаты?

Они ушли, а Тоня помчалась к детям.

—      Лена! Катя! Светланка! — зашептала она, и не было испуга в ее голосе, нет, ей не терпелось рассказать о том, как Настаська убегает. — Я слышала, нас сейчас запрут и подорвут, а Настаська удирает, а подорвет нас дядя Вася. А Настаська боится, гадюка такая, аж извивается...

Леночка побледнела, и руки, на которых она держала Орисю, задрожали.

—      Говори толком, по порядку, — строго сказала Катя, а Светланка заморгала испуганно ресницами и прижалась к Тоне.

—      Ну, я и говорю, — обиженно из-за того, что не поняли про Настаську, молвила Тоня. — Я слышала, как они разговаривали, чтобы всех нас подорвать. Дядя Вася возьмет гранаты и подорвет.

—      Дядя Вася! — скривила губы Катя. — Она, глупая, еще называет его «дядей Васей». Это он для Настаськи «дядя Вася». Я же говорила, что он предатель, изменник!

—      Что же нам делать? — спросила Зина.

—      Ничего не бойтесь, — нашла в себе силы произнести Леночка посиневшими губами. Сколько уже раз смерть была совсем рядом, возле них, но как-то проходила стороной. А теперь вот настигла.

—      Разве не все равно, — сказала Катя, глядя каким-то пустым, отсутствующим взглядом. — Я ведь знала, что это когда-нибудь случится. Еще когда мама умерла, я знала, что так будет.

—      Я боюсь, — зашептала Светланка... — Может, они сейчас подорвут. Я боюсь! — И она заплакала.

—      А Настаська удирает! Она даже задрожала, побагровела вся, — не могла Тоня забыть того, что поразило ее больше всего. — Может, ее догонят наши, красные... Я бы им сказала, чтобы они ее убили.

И тут они увидели, как в дверь просунулась и быстро исчезла голова повара, и все услышали, как дверь закрыли на ключ.

Дети прижались друг к другу.

—      Ой, беда! — укусила себя за палец Леночка, чтобы не закричать, не заголосить. — В карцере же Леня с Ваней большим и Петрусиком... Ой, я даже не буду знать, что с ними!

За стеной послышался шум машин.

—      Это Настаська с Рудольфом убегают, — повела глазами Тоня. Она вся была, как натянутая струна. Еще мгновение — и не выдержит, порвется. — Хоть бы их красные поймали.

Несколько минут все молчали. Вдруг Леночка сказала:

—      Давайте песню запоем. Тогда совсем не будет страшно.

И Катя звонко начала, и все дети уже не шепотом, а впервые в полный голос запели:

Широка страна моя родная.

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю...

—      Где так вольно дышит человек! — басом подхватил за дверью мужской голос, и дверь открылась, и вошел дядя Вася!

—      Дети! Скорее в щель, — крикнул он, — а то как бы бомба сюда не попала!

—      Фрау Фогель уже удрала? — подскочила Тоня.

—      Удрала! — махнул рукой дядя Вася.

—      Мальчики в карцере, — сказала Лена, еще не веря, что смерть, может быть, опять миновала их. Нет, она пока ничего не понимала.

—      В карцере? — схватился за голову дядя Вася. — Дети, скорее в щель у блока № 3, а я побегу к карцеру.

—      Я с вами, — рванулась за ним Лена.

—      Веди маленьких! — строго бросил дядя Вася.

Дети кинулись к двери. Тоня за руку со Светланкой, за ними остальные и последней — Лена с Орисей на руках, оглядываясь, не остался ли кто в бараке. Дети забрались в вырытую яму. Тоня прижала русую Светланкину голову к своим коленям.

—      Ничего теперь не боюсь, — шепнула она ей. — Настаська ведь уже убежала! Посиди здесь, не поднимайся, а то тебя еще убьет, а я посмотрю, — не могла она удержаться.

—      И ты не смотри, и тебя может убить! — схватила ее за руку Светланка.

—      Нет, я только взгляну! — и Тоня встала на цыпочки.

—      Тонька, ложись! — крикнула строго Катя.

—      Ой, — запищала Тоня. — Какая-то женщина несет Петрусика! Ой, и Леня с Ваней идут! Ой, они едва идут. Они сюда идут!

Катя и Лена бросились навстречу.

—      Она вытащила нас, еле вытащила, нас уже засыпало! — сказал Леня, показывая на женщину.

То была худая, высокая, с тонким лицом женщина. Когда Леня и Катя вгляделись — поняли, что это совсем еще молодая девушка, возможно, всего на несколько лет старше, чем они.

—      Тетя, а вы откуда? — спросила Тоня.

—      Откуда и ты, — улыбнулась девушка и присела рядом с детьми. — Мальчику совсем плохо, а второй — что, он от рождения немой? — спросила она тихонько, показывая глазами на Ваню большого.

—      Что вы! — вскочила Лена. — Ваня! Что с тобой?

—      М-м-м, — замычал Ваня и покачал головой.

—      Не трогайте его, не трогайте его, — замахал руками Леня. — Он отойдет, он отойдет!

—      Тетя, а вы видели, как Настаська удирала? — спросила неугомонная Тоня.

—      Видела. И больше не вернется! Уже никого из фашистов в лагере не осталось, все разбежались, точно крысы.

—      А как вас зовут, тетя?

Девушка снова улыбнулась, наверное, в ответ на это непривычное «тетя».

—      Тетя Лина, — сказала она. — Лина Павловна.

—      Лина Павловна, — повторила Катя, и этим самым как бы утвердила другое имя, потому что какой изможденной, высохшей, страшной, как и все, ни была эта девушка, Кате не хотелось, чтобы ее называли «тетей».

—      Я вылезу, немцев уже нет! — зашептала Тоня.

—      Сиди на месте! — остановила Катя.

Но и она не выдержала, вылезла вместе с Тоней. Через минуту дети услышали исступленный крик:

—      Наши! Наши! Это наши!

По территории концлагеря бежали красноармейцы. Они остановились...

Навстречу им высыпали дети. Но разве это были дети? Это были тени, страшные призраки со старческими личиками и куриными косточками.

—      Наши! Наши!— лепетали они и тянули к ним руки.

И красноармейцы брали их на руки и прижимали к груди, как самое родное и дорогое. Невольно слезы накатывались на глаза, но руки были заняты, чтобы смахнуть их, и слезы капали на эти страшные, старческие лица детей.

—      Дядя красноармеец! Меня возьмите! — визжал пятилетний Владик Гончарин.

—      Меня, меня! — почти захлебывалась Светланка.

—      И меня... и меня... — донесся слабый голосок. Это едва дополз избитый, обессилевший Петрусик.

Пожилой усатый красноармеец взял его на руки и осторожно присел с ним на камень. Легкое, почти совсем невесомое тельце мальчика вздрагивало, и дыхание, сиплое и хриплое, словно терзало его маленькую грудь. Но мальчик силился улыбнуться, он поднял руку и коснулся усов, запыленной щеки.

—      Если увидите мою маму, — еле выговаривая слова, начал он, — скажите, что я живой... А то она, наверное, думает, что я уже умер, и плачет... Вы ей скажите... — и он дернулся еще раз и застыл с умиротворенной улыбкой на почерневших губах.

Усатый пожилой красноармеец так и остался сидеть, держа на руках замученного мальчика.

—      Мамы у него нет, — вдруг услышал он. Рядом с ним стояли две девочки.

У одной из них, казалось, только большие темные глаза и остались на лице, вторая — немного светлее.

Черноглазенькая серьезно продолжала:

—      Его маму сожгли вместе с моей и Светланкиной... и у нас никого нет... совсем никого. Вы герра Рудольфа и Настаську поймайте и убейте. Это они Петрусика побили.

Красноармеец встал, осторожно положил на камень мертвого мальчика, взял на крепкие руки обеих едва живых девочек, прижал к себе и спрятал между их головками свою голову, чтобы не видно было, как он плачет.