Вскоре нам позвонили из больницы, что мать умерла.

Целый день я и Мелася Яремовна не отходили от ребенка, поили водой из пипетки, устроили ватный конверт, как для недоношенных, ставили компресс на маленькую грудку, а он даже не стонал. Откуда взяться стону в таком крошечном тельце? Дитя лишь едва слышно сипело. Вечером Мелася Яремовна попросила меня побыть возле дитяти, а сама закрылась в кабинете и что-то толкла, взбивала, разминала, потом вынесла в баночке какую-то мазь.

—      Чем вы мажете? — спросила Саша. Она в третий раз приехала к нам сегодня.

—      Это, извините, Александра Самойловна, мазь, приготовленная по моему собственному рецепту. Я уверяю вас, вреда от нее не будет, я все-таки и фармацевт, и косметичка и знаю толк в мазях. Видели бы вы, какие пани и панночки доверяли мне свои лица!

Но Саша все же подробно расспросила, из чего состоит мазь, и все записала. Не потому, что не доверяла Меласе Яремовне, а чтобы точно отметить в истории болезни. Где-то около семи мы решили было, что малютке конец, но Саша позвонила, чтобы немедленно привезли пенициллин.

Мы втроем стояли у ее кроватки. Это было почти невозможно, но нам так хотелось спасти это создание.

Неожиданно нас позвали. Пришла няня и сказала:

—      Там приехала какая-то пани. Она хочет посмотреть на детей и выбрать себе.

Никому из нас не хотелось отходить от дитятки, за жизнь которого мы боролись, но Мелася Яремовна сказала:

—      Вот не вовремя. Пойдите, пожалуйста, Надия Петровна, но не задерживайтесь долго.

—      Надя, сходи ты, — сказала и Саша, — но постарайся побыстрее вернуться. А мы пока введем пенициллин.

В кабинете ждала дородная, лет сорока пяти, добротно одетая женщина. Она заговорила кротко и несмело — так, как говорят домашние хозяйки, очень редко имеющие дело с учреждениями.

—      Мой муж, полковник, приехал, наконец, в отпуск. У нас нет детей и не было никогда. Но мы решили, если он вернется с фронта живым и здоровым, обязательно взять ребенка.

Мне очень захотелось показать этой симпатичной женщине наших ползунков. Я почему-то сразу решила, что она выберет Оленку. Оленка собою видная, круглолицая, с большими карими глазами — непременно Оленку. Но мне не хотелось вести ее сейчас в коридор, через окно которого мы показывали детей. «Мамаши» обычно интересуются нашим домом, им нужно выдать халаты, показать некоторые подсобные помещения, обо всем рассказать. Это занимает не меньше часа, а с любопытными еще больше. А я беспокоилась, — что там с нашим дитятком. Возможно, нужна помощь, и я сказала как можно любезнее:

—      Извините меня, пожалуйста, может, вы придете завтра, я вам все подробно расскажу и покажу. У нас чудесные дети. Но сегодня у нас исключительный случай. Нам принесли полузамерзшую девочку восьми-девяти дней, мать которой неожиданно умерла. И мы все сейчас занимаемся ею.

Женщина слушала, а из глаз ее текли слезы. Вдруг она взяла меня за руку и сказала:

—      Милая, дорогая моя, я вас прошу, сделайте все, чтобы этот ребеночек остался жив. Я возьму эту девочку. Я никого не хочу выбирать. Будьте уверены, мы для нее ничего не пожалеем. Только умоляю вас, спасите ее... Я знаю, что именно ее должна взять. Узнайте лишь, не осталось ли кого из родных... Спасите ее, дорогая моя.

—      Подождите минутку, — сказала я, — я позову заведующую или нашу начальницу из облздрава, она как раз здесь.

Я тихонько вернулась в изолятор. Хотя девочку я и не могла побеспокоить, входить мне было страшно. Только бы она выжила, какая счастливая жизнь ее ждет!

—      Жива? — шепотом спросила я.

Саша кивнула головой.

—      Перемени компрессы. Дай глюкозу.

—      Саша! — сказала я, забыв, что на работе я всегда обращалась к ней официально. — Саша, надо, чтобы девочка осталась жить.

—      Конечно, — отозвалась Мелася Яремовна. — Это дело нашей чести — спасти такое дитя.

—      Александра Самойловна, Мелася Яремовна, выйдите на минутку к этой женщине. Я побуду с девочкой. Эта женщина желает ее удочерить, если мы ее спасем и если у нее никого нет.

Они ушли, а я склонилась над девочкой. Она дышала вроде бы ровнее. Действительно, она дышала ровнее. А я приговаривала:

—      Живи, живи, маленькая. Тебе так хорошо будет жить.

Ах, как мне хотелось, чтобы она жила!

Я просидела над ней всю ночь. Мелася Яремовна тоже не ложилась. В девять часов утра, когда нам начало казаться, что минуло несколько дней, как мы у этой кроватки, вошла няня и сообщила, что меня просит к телефону незнакомый мужчина.

—      Говорит полковник Навроцкий, — представился он. — Извините, пожалуйста, что беспокою вас столь рано. Вчера у вас была моя жена. Она спрашивает, как девочка, жива?

—      Она жива! Передайте вашей жене — мы надеемся, что спасем ее! Из родных никого нет — мы это уже уточнили.

Жизнью девочки заинтересовались и в облздравотделе, и в институте Охматдета. В институте даже обиделись на Сашу: почему девочку не отдали в их клинику? Но Саша только улыбнулась в ответ.

—      Мелася Яремовна, Надия, это дело нашей чести — выходить девочку.

Она сама наблюдала за всеми процедурами — а понадобились и камфора, и, конечно, пенициллин, в который она очень верила. А Мелася Яремовна считала, что самое главное — жировые компрессы из ее мази!

Мы с Меласей Яремовной все сами делали, не доверяя даже сестрам.

Вечером приехала жена полковника. Она смущенно прошептала:

—      Может, кормилицу саму подкормить надо, чтобы молоко было лучше. Я ей тут привезла сахару, шоколаду, жиров, орехов. Еще моя мать говорила, что от орехов молоко улучшается.

Я засмеялась и сказала, что пока ее дочери — как она засияла при этом слове! — вливают пипеткой капельки глюкозы и только сегодня попробуют дать одну каплю материнского молока.

Но наша новая знакомая не хотела везти все это домой.

—      Я умоляю вас, ну, я умоляю во имя моей дочери, как вы, пошли вам, доля, счастья, сказали — пусть она будет живехонькой, здоровехонькой, пусть это другие кормилицы возьмут, они же деток кормят. Я умоляю вас, оставьте у себя. Это за мою доченьку, не обижайте меня.

Я понимала, ей не терпелось почувствовать себя матерью, заботиться, быть ответственной за ребенка.

Я взяла привезенное ею для наших кормилиц, а шоколад и орехи раздала детям. Она приезжала ежедневно.

На третий день девочка открыла глаза. У нас появилась надежда: она будет жить! Мы даже спросили у ее «матери», как ее назвать:

—      Валечкой, Валюшкой, — ответила она и покраснела. — Так муж захотел. — И добавила: — Меня зовут Валентиной.

Потом она рассказала, что мечтали о «Валюшке», о собственной Валюшке они еще с молодых лет.

—      Знали бы вы, как он переживает, чтобы Валюшка выздоровела, чтобы ее поскорее домой забрать. А скоро это можно будет сделать?

—      Не ранее, чем через восемь недель, — сказала Саша. — Какие бы условия вы ни создали, это будет не то, что здесь, в больнице: и опытные сестры, и лаборатория к услугам больного ребенка. А через два месяца вы можете забрать ее совершенно спокойно.

Я думаю, это было для нее, для Валентины Дмитриевны, как беременность и роды, — вся наша борьба за Валюшкину жизнь. А девочка, между прочим, чудесная. За эти дни ее и не узнать. Она из синего комочка превратилась в настоящего ребенка, и такие тонкие у нее черты лица, правильные, носик — словно выточенный, ушки крохотные, аккуратненькие, как ракушки на реке, и тоненькие бровки.

Но не все шло ровно и гладко. Вдруг на десятый день ей снова стало плохо. Мы снова всю ночь не спали, носили кислородные подушки, и Саша тоже не уезжала домой.

Валентина Дмитриевна просидела целый день и целую ночь в кабинете. Наутро Валюшке стало лучше, и Саша разрешила Валентине Дмитриевне надеть халат и пройти с нами в изолятор. Валюшка спокойно спала, едва шевеля губками.