ГРИЦИК

Каждый хочет здоровенького ребенка и чтобы на него был похож, а я вот одна из девятерых родилась рыжей, не похожей ни на отца, ни на мать, и ничего. Мама меня больше всех любила.

Разве уж обязательно быть похожей, и разве родные дети не болеют никогда? Я потому и сердилась долго, когда детей отдавали.

А вот сегодня такой странный случай произошел. Звонит мне из облздрава Саша, чтобы я зашла к ней и принесла все истории детей группы переростков-дошкольников. Я решила, что она хочет меня проверить. Но ведь группа дошкольников не моя, у них я только дежурю, как врач. Может, я диагноз неправильный поставила? Я, конечно, немного испугалась. Саша может быть очень сердитой, никогда не обращает внимания на самолюбие, и никаких смягчающих обстоятельств для друзей у нее не существует. Наоборот, то, что другому простит, мне никогда не спустит. Я взяла папку и быстро побежала.

Смотрю — у нее сидит какая-то женщина, прилично одетая, не молодая, но и не старая, взгляд такой внимательный и серьезный.

— Это врач нашего детского комбината, — говорит Саша, показав на меня глазами, и знакомит нас. — Гражданка желает усыновить ребенка лет трех-четырех из группы переростков. Свидетельства и разрешение у нее есть.

—      Вы хотели бы пойти со мной и выбрать? — спросила я. Странно, подумалось, что она уже такого большого попросила. У нас всегда меньших берут, ползунков — лишь бы из грудного возраста вышел.

—      Нет, — покачала женщина головой и улыбнулась. — Я не буду выбирать. Разве мать выбирает себе дитя до рождения? Какое родится, такое и есть, такое и любит. Я не хочу сначала смотреть. Я попрошу только познакомить меня с их историями, чтобы выбрать такого, у которого наверняка никого ни из родителей, ни из родственников нет, и чтобы по возрасту мне подходил.

Странным показалось такое решение — но и понравилось сразу. Я показала ей все истории, и она внимательно их посмотрела.

—      Это очень хороший мальчик, — начала было я, когда она взяла первую анкету.

—      Не надо, не говорите мне ничего, кроме того, кто у него есть и сколько ему приблизительно лет. Я не хочу сравнивать, выбирать. Пусть это будет по-настоящему моя и его судьба.

Мы отобрали несколько анкет детей, у которых никого не было.

—      Это Грицик, — сказала я о первом. — Ему четыре года. И отца, и мать фашисты расстреляли и село сожгли. Никого у него нет, его бойцы подобрали.

—      Ну, вот я его и возьму. Я приду за ним сегодня. Только, знаете, я не хочу, чтобы нас знакомили. Какая же мать не узнает своего сына?

—      Вам показать фото? — спросила я.

—      Не надо, — покачала она головой. — Я уже все обдумала. Его зовут Грицик, вы говорите? Вот и хорошо.

—      Вы можете изменить имя, если хотите, — перебила я ее. — Мы дадим свидетельство, и даже перепишем метрику уже с вашей фамилией и с именем, которое вы выберете.

—      Нет, — улыбнулась она, — зачем? Имя хорошее, и мальчик привык к нему, ему уже четыре года. То если бы он был грудным! Так вот, когда я приду, вы выйдете с детьми и на голову моего сына положите руку. Я буду знать, что это мой сын, а вы ему заранее скажете, что приехала его мама.

Меня очень растрогала и покорила эта женщина. И на самом деле, какое благородство! Разве мать выбирает себе ребенка до рождения? Разве она не права?

Саша тоже растрогалась, я заметила, она так мягко разговаривала с этой женщиной, расспрашивала.

Я все сделала, как она хотела. После дневного сна я сказала Грицику:

—      К тебе твоя мама придет сегодня.

Когда и каким образом это слово становится для ребенка самым родным? Едва начинает лепетать — и уже лепечет и врачам, и няням: «Мама! Мама!»

—      Моя мама? — спросил Грицик и весело взглянул голубыми глазенками.

Он, конечно, не помнит своей матери. Его год тому назад принесли в детдом, а до того он толкался между какими-то чужими людьми, точнее, его толкали.

Мы с детьми вышли в зал, стояли там возле аквариума. Грицик все время рядом. Когда дверь открылась и вошла та женщина, я погладила его по голове.

—      Грицик! Сыночек мой! — закричала женщина и бросилась к нему.

И Грицик закричал:

—      Мама! Моя мама приехала!

Женщина целовала Гришутку, словно и вправду нашла, наконец, своего ребенка, и я уверена, она даже не рассмотрела сначала, какие у Грицика голубые глаза, ровненькие зубки и светлые кудрявые волосики.

Она его на руках понесла в кабинет, и там мы все оформили.

Грицик всем сообщал:

—      Это моя мама нашлась.

Она со мной и со всеми воспитателями так трогательно прощалась и так благодарила, что присмотрели за ее (!) Грициком!

У меня язык не повернулся спросить, почему она такого большого берет.

Потом мне уже Саша сообщила — Саше всегда все рассказывают. Во время бомбардировки у нее погиб ребенок, сейчас ему было бы столько, сколько Грицику.

Муж ее тоже погиб на фронте. Она одна, как перст. Работает учителем.

Ну, за Грицика я спокойна.

ВАЛЮШКА

Сегодня я снова ночевала в «Малютке». Раньше все говорили «Малютка Езус», ну, а я «Езус» отбрасываю, и теперь все говорят: «Пойдем к «Малютке», «Дежурю в «Малютке».

Погода была ужасной. Снег. Ветер.

Мелася Яремовна, я и Саша сидим утром в кабинете и проверяем истории болезни. Саша с утра к нам приехала за материалами, она готовит доклад на конференцию. Вдруг я услышала шум и голоса за окнами. А у нас улочка тихая, редко кто и на машине проедет. Я мигом к окну.

— Мелася Яремовна! Александра Самойловна! Это к нам, я уверена! Что-то случилось!

Действительно, шли к нам.

Впереди милиционер что-то осторожно нес на вытянутых руках. (Так неопытные родители носят детей.) За ним толпились женщины.

Я побежала скорее к дверям.

Дальше прихожей мы, конечно, эту толпу не пустили, хотя любопытные женщины хотели протиснуться в коридор, но Саша строго запретила.

И в самом деле это оказался малыш.

—      Понимаете, понимаете, — затрещала женщина в пестром платке. — Я иду покупать два кило картошки. Нет, картошку я уже купила, я лук покупала.

— Спокойно, гражданка, — перебил ее милиционер. — Кому я должен сдать ребенка?

—Дайте все рассказать! — возмутилась женщина в платке. — Так вот, покупаю лук и вдруг вижу — лежит женщина. — Рассказчица наклонила голову и перешла на шепот.

—      Так и было, лежит женщина, — тоже шепотом подтвердили и другие женщины.

—      Мы наклоняемся, — продолжала первая, в пестром платке, — и видим — женщина без сознания, а возле нее этот ребенок.

—      Мы позвали милиционера. Женщину отвезли в больницу, а ребенка принесли сюда.

—      А как же! Ребенок почти замерз, вот мы и позвали милиционера.

Пока женщины шептали и тараторили, Мелася Яремовна взяла из рук милиционера маленький холодный комочек с синими ножками и ручками. Это была девочка. Какой ужас! Ей не больше девяти дней! У нее и пуповина не зажила, глаза закрыты, и лишь едва слышный писк вырывался из несчастного тельца. Девочка едва дышала. Мне даже жутко стало.

—      И ручки, и ножки обморожены, — сказала Мелася Яремовна, — Надия Петровна, быстрее несем в изолятор. Велите приготовить кроватку, ватный конверт.

—      И жировой компресс, — бросила Саша, едва выпроводив пришедших женщин и уже расписавшись у милиционера о приеме ребенка.

—      Оно умрет, несчастное дитя! — сказала, уходя, женщина в пестром платке и перекрестилась.

—      Это в «Малютке Езус» без пересадки посылали на небо, а мы постараемся, чтобы оно еще пожило, — не удержалась я, чтобы не ответить вслед.

До чего же мне было жаль эту кроху, этот маленький носик, посиневший и уже заострившийся.

—      Пневмония, — сказала Саша. — Если бы все-таки удалось спасти!