Когда Галинка впервые увидела Сашу после долгой разлуки, она воскликнула:
— Саша, родная, ты совсем не изменилась. Ты даже помолодела! Только совсем седая... Ну, да ничего, я тебя сама подкрашу.
Саша засмеялась и покачала головой в ответ на такое легкомыслие. Так и остались седыми закрученные над ушами косы — давняя студенческая прическа, и молодое спокойное лицо с мягкой улыбкой.
Седые волосы гармонировали с ее уверенным голосом, точными распоряжениями, когда она без суеты, словно предвидя все неожиданности, обходила свою новую семью.
—Угу-гу, — многозначительно замечали местные врачи и перешептывались между собой. — Пани докторша понимает в детях.
К ее приходу старались, чтобы все блестело и чтобы завернутые дети лежали, как куколки.
В первые же дни после приезда она зашла в дом грудных № 1. Пожилая врач-воспитательница Мелася Яремовна и весь ее штат в снежно-белых халатах тихонько сопровождали Александру Самойловну и предупредительно заглядывали в ее лицо, стараясь угадать, что скажет она об их доме. Саша обошла детские кроватки, внимательно всматриваясь в сморщенные крохотные личики, и вдруг спросила:
— А почему дети сегодня не улыбаются?
Дородная приземистая Мелася Яремовна и весь ее белоснежный штат замер от неожиданного вопроса.
— Я спрашиваю, — спокойно повторила Саша, — почему дети у вас не улыбаются? Вы сказали, что это комната здоровых.
— Конечно, пани доктор, — засуетилась Мелася Яремовна, — они все здоровы. Поглядите, какие у них щечки.
— Лучше покажите мне ножки! — снова удивила неожиданной просьбой Саша.
— Разверните, пожалуйста, — попросила она сестру. — И эту девочку. И этого мальчика. — Она научилась безошибочно узнавать по завернутым куколкам, где мальчик, где девочка, как все старые педиатры. — Ну, конечно, — с сожалением вздохнула она. — Сегодня они у вас не гуляли. Разве можно, чтобы ребенок лежал, как в коконе. Ему необходимо двигать ножками, его следует выносить на воздух. У вас ведь для этого все условия. У вас чудесный сад, балкон...
— Но, извините, простите, прошу пани, профессор Хопперт...
— Профессор Хопперт? — переспросила Саша. Где она слышала эту фамилию?
— Ну да, пани, профессор Хопперт, директор «Малютки Езус», как ранее, еще до Советской власти, назывался этот дом, а затем снова, при фашистах, его тоже так начали называть, так вот директор профессор Хопперт требовал, чтобы дети спокойно себе лежали. Когда они лежали и молчали, он был доволен.
— Какой абсурд! А разве у вас, у вас самой никогда не было детей? А как же будет развиваться психомоторика? Но я где-то слышала эту фамилию...
— Он был большим ученым, профессор Хопперт, — грустно покачала головой Мелася Яремовна. — Его статьи печатались в европейских научных журналах...
— А! — вспомнила Саша. Ну, конечно, ей встречались в немецких и английских медицинских журналах статьи профессора Хопперта. Она их ясно вспоминала и вот почему. Однажды Саша с товарищами по работе просматривала зарубежные журналы и наткнулась в одном из них на статью профессора Хопперта об организации охраны детства в Германии. Со статьей помещались и фото одного из немецких детских приютов, и фото самого профессора. Сухое, длинное лицо с большими залысинами и холодным взглядом прищуренных глаз.
— Какое неприятное лицо! — заметила одна из врачей, экспансивная Надийка. — Даже странно, что такой человек избрал своей профессией охрану детства.
А когда Саша начала читать и переводить содержание статьи, та же Надийка сразу произнесла «брр», словно прикоснулась к холодной и скользкой твари.
И впрямь, им, советским педиатрам, странно было читать сухие рассуждения профессора Хопперта и его доводы в пользу детских яслей. Он приводил статистические данные, сколько новорожденных умирало в течение года, подсчитывал, сколько марок пошло сначала на роды, на всевозможные необходимые вещи, затем прибавлял 150 марок на гроб, похороны, пастора, могилу и доказывал, что немецкий народ ежегодно закапывает в могилу более миллиона марок.
— И ни слова о детях, их жизни — бездушный подсчет похоронного бюро, — возмущались женщины.
Но рядом в том же журнале помещалась и статья американского профессора. О да, он больше говорил о жизни, но всю жизнь ребенка, как определенную экономическую ценность, исчислял в долларах и центах!
Детские болезни, эпидемии он переводил в цифры и возмущался, как можно допускать столь непродуктивное расходование капитала в то время, когда вполне можно избежать большинства болезней.
«Я отказываюсь понимать, — писал этот американец, — как столь практичный народ, как наш, допускает возможность существования такого положения вещей». Выгоды и расходования капитала — вот с какой точки зрения рассматривали жизни тысяч детей эти ученые!
— Я помню, — сказала Саша Меласе Яремовне, — профессор Хопперт из Германии?
— Конечно, так оно и есть. Он был до 39-го года, потом, когда пришли наши, уехал за границу. Возвратился он сюда во время войны и стал директором дома, который снова назвали «Малютка Езус», и опять в нем начали работать монашки из монастыря святой Магдалины.
— А куда он делся потом, этот профессор Хопперт?
— О пани! — Мелася Яремовна вдруг крепко сжала руки с пухлыми короткими пальцами, большие, темные, как маслины, глаза вмиг наполнились слезами и взглянули с таким горьким отчаяньем, что Саша невольно обняла докторшу. Все воспитатели и врачи, сопровождавшие их, сочувственно закивали головами.
— Пойдемте, — сказала Мелася Яремовна Саше. — Я вам все расскажу.
Они направились в кабинет.
— Мелася Яремовна, — спросила сестра, — а семнадцатку кормить, как всех?
— Кого? — переспросила Саша. — А разве у них нет имен?
Мелася Яремовна густо покраснела.
— Что вы, у каждого ребенка есть имя, но мы так привыкли у профессора Хопперта, вот такое слово и вырывается иногда.
— Так вы хотели, Мелася Яремовна, рассказать о профессоре Хопперте.
— О, да, да. — Мелася Яремовна присела на диван, немного помолчала, словно раздумывая, с чего начинать рассказ о страшной и темной истории профессора Хопперта, и вдруг промолвила уверенно и горячо: — Он преступник. Он хуже, чем преступник! — И, дав такое определение, она уже не думала, с чего начать и как рассказывать, она заговорила и не могла уже остановиться, потому что верила: ее слушают искренне, без каких-либо предубеждений, и этой докторше с седыми волосами можно рассказать все, все...
— Вы знаете, профессор Хопперт был большим научным светилом. (Саша возмутилась, но решила пока что сдержать себя). Он говорил, что этот домик «Малютка Езус» — экспериментальный, что все делается для науки. Тут были лишь подкидыши, и о них никто никого не спрашивал, а ксендз из монастыря святой Магдалины всегда провозглашал во славу профессора велеречивые проповеди.
Я поступила сюда уже во время войны. Домишко снова стали называть «Малютка Езус». Куда было подеться? Мужа убило осколком снаряда, и я осталась с дочерью Даркой. Я пришла к пану Хопперту, мне говорили, что оккупанты не трогают его дом, ведь надо, надо было где-то укрыться от них.
Вероятно, мне было бы даже спокойно в «Малютке Езус», но я... я... каждый раз очень привязывалась к этим малышам. Я, простите, пани доктор,— маленький специалист по желудочным детским болезням. Профессор Хопперт был доволен мною.
Ему только одно не нравилось. Я слишком привязывалась к детям, а для него это был экспериментальный материал и больше ничего. Что крысы или лягушки, которых режут медики, что эти несчастные крошки — для него было совершенно одинаково.
— Зачем нас вывезли? — вдруг почти вскрикнула Мелася Яремовна. — Я не понимаю, зачем нас вывезли, когда немцы отступали. Я плакала, я умоляла, но детей начали выносить эсэсовцы, и как я их могла бросить? К тому же еще семерка и десятка болели, а их солдат схватил, словно то были какие-то котята! И тогда я крикнула дочери! «Дарочка! За вещами! Заверни самое необходимое в портплед, мы едем тоже, потому что пана профессора нет, а детей вывозят — не могу же я доверить их чужим людям». Вот так и мы с ними сели в машину, и дочь Дарка, и две сестры-монашки из монастыря святой Магдалины, работавшие у нас, — сестра Юстина и сестра София. А пана профессора вызвали еще за три дня до того. Он, я думала, ни о чем не знал.
