—      Пей, Ясик, пей, милый, маленький, голубчик мой! — зашептала она. — Ясичек, Ясичек.

И вдруг услышала шепот:

—      Kommen Sie hier, bitte!⁹ — это шептала девочка в углу.

Лина кинулась к ней. Девочка, приблизив горячие губы к самому Лининому уху, прошептала:

—      Вы не немка? Не немка?

—      Нет, — покачала головой Лина, — я украинка, а ты?

— Я Лида, а не Линда, — упрямо сказала девочка, — а маму зовут Фрося, а Гансика — Ясик. А бабы Василины — нет. — Она говорила медленно, словно вспоминая слова.

Послышались шаги, и Лина бросилась выкручивать тряпку. В комнату зашла надзирательница, а с нею полная высокая женщина.

—      Их сегодня же ночью нужно вывезти на запад, — услышала Лина голос и узнала... фрау Фогель. — И запомните, фрау Шарлотта, все эти дети — сироты, все немцы. Других национальностей тут нет. Как здоровье Ганса? Если ему не станет лучше, придется сделать укол. Понятно? Так велел герр Хопперт.

—      Понимаю! Но я думаю, ему станет лучше. Это обычный пароксизм.

—      Пароксизм не пароксизм, а помните мои слова. Больные нам не нужны. Как девочки?

—      У них уже нормальная температура. Я держала их тут сегодня на всякий случай.

—      Что это за женщина? — вдруг, увидев Лину, спросила фрау Фогель. Лине казалось, что сердце у нее остановилось.

—      Это нам прислали постирать белье. Вы ведь знаете, как сейчас тяжело с рабочей силой. Герр комендант был настолько любезен, что прислал двух из лагеря помогать.

—      А, — презрительно промолвила фрау Фогель, — только смотрите за ними, а я пойду к герру Хопперту, он уже приехал. — И, скользнув взглядом по завязанной в марлевую косынку голове Лины, вышла из комнаты.

Напрасно Лина перепугалась. Фрау Фогель никак не могла бы узнать в этой истощенной женщине, выглядевшей на тридцать и даже на тридцать пять лет, хорошенькую Лину.

Какую-то страшную тайну хранил в себе этот серый, хмурый дом на окраине города, но, скорее всего, не только Ясик и Лида были тут по происхождению не немцы. Наверняка не только они!

Уходя, Лина украдкой поцеловала Ясика и Еву (так ли ее звали на самом деле?), поцеловала и погладила по голове Лиду, которая, прижавшись к ней, смотрела выжидающе в глаза.

—      До свидания, Лидочка! — сказала она и шепотом прибавила: — Не забывай, ты из Советского Союза!

Лина смахнула с ресниц слезы, старалась улыбнуться детям, но могла только кивнуть головой.

Она шла, словно несла огромный тяжелый груз, который вот-вот сломит ее тонкие, хилые плечи...

Юзя, наоборот, вернулась чрезвычайно бодрая и уже в бараке зашептала. Каждый говорил на своем языке, но как понимали они друг друга!

—      Дорогие мои... им конец приходит... Это чувствуется. С чего бы это детей вывозили? А тревоги — они каждый день, каждый час, и, даю вам слово, ночью не бомбежка была, а стреляли пушки. Да, да, красные пушки. Лина, это ваши пушки.

И все они плакали от волнения и совсем не боялись ни обстрела, ни бомбежки.

А Лина сидела, прижав тонкие руки к бледным щекам.

—      Ясик... Лида... Зачем их везут на запад? Зачем из них сделали Ганса и Линду?

* * *

Заговорила об этом Лина:

—      Знаете что? Нужно бежать! Ведь они могут вывезти нас, или перестрелять всех, или сжечь. Зачем этого ждать? Надо бежать навстречу нашим.

И она убежала с Юзей и еще двумя девушками-болгарками, когда они возвращались с работы. В последнее время они работали на антраците, они были черными, запыленными, и совсем теперь нельзя было сказать, что Лина блондинка. Они спрятались в какой-то полуразрушенный дом во время налета.

—      Бегут, бегут, — шептала Юзя, дергая Лину. — Им уже не до нас.

Тогда Лина увидела из своего укрытия, как в машину садились комендант и фрау Фогель.

«Значит, и правда конец», — подумала она.

Но мог наступить и другой конец, потому что кругом рвались снаряды.

—      Смотри, тот барак взорвали, — шепнула Юзя.

—      Ты слышишь? Слышишь? — схватила ее за руку Лина. — Оттуда кричат. Там люди! Я побегу туда!

—      Что ты? Может быть, охрана еще на месте, тебя схватят, или убьют. Видишь, как стена клонится. Бежим, бежим скорее, бежим туда, за деревья.

—      Нет, нет, — вырвала руку Лина и побежала к ужасным руинам.

Что она услышала! Что услышала она!

—      Спасите! Спасите! — едва звучал какой-то детский голосок. Откуда-то снизу, издалека доносился он. Полутемной лестницей она полезла вниз, а стены, казалось, шатались. Куда сейчас? Груда камней завалила проход, но там, за ней, — чьи-то голоса, движение. Своими слабыми руками она пытается оттолкнуть камни. Это невозможно. Тогда она лезет по ним. Скорее! Что-то бежит по ней, еще и еще. Огромные крысы убегают из этого подземелья.

Скорее! Скорее! Каждую минуту ее может завалить совсем. Но она не думала об этом сейчас. Ведь ясно, что там ребенок. Голоса замерли, и ей кажется, что еще далеко, очень далеко. Внезапно она оказывается в темном узком сыром помещении, и там в углу шевелится какая-то куча, кто-то стонет.

—      Как там? — кричит она. Это ей только кажется, что она кричит. На самом деле она едва говорит.

—      М-м-м-м, — слышит она в ответ какое-то мычание. К ней подползают два небольших мальчика, и один что-то мычит.

—      Мальчики, поскорее отсюда, вас завалит, лезьте за мной, один за другим! — командует она. О чем их тут расспрашивать, когда дорога каждая секунда!

Немой мычит и показывает в угол, а второй едва произносит:

—      Там Петрусик, он не может идти.

Лина наклоняется и видит на полу тельце, которое вздрагивает, дрожит и постанывает.

Она берет мальчика на руки.

—      Правее, сейчас направо! — командует она.

Снова грохот, снова обвал, но не здесь, а где-то рядом. Еще, еще немного. Маленький мальчик крепко обхватил ее за шею, и она прижимает его к себе.

«Ой, — думается ей, — а что, если не все они убежали? Но что делать, надо вывести детей!» Еще шаг, еще, и только они вылезли наверх, как перед ними вырастает высокая фигура в сером мундире.

«Не под землей погибли, хоть небо увидели», — почему-то пролетает мысль. Она сильнее прижимает к себе мальчика и смотрит прямо в глаза немца — и снова приходит мысль: «А мальчику все-таки легче умереть у меня на руках, чем там, в подземелье». Неожиданно немец говорит по-русски:

—      Скорее в щель, туда! — И показывает рукой, куда идти. Она идет по пустому двору с маленьким мальчиком на руках, а двое старших — рядом с ней, и, кроме этого странного немца, никого нигде не видно. Внезапно из щели высовывается черненькая головка и кричит:

—      Ой! Ой!..

Лина опускается в щель, и ее обступают дети, словно маленькие привидения, худые, истощенные, в сером грязном рванье, и прижимаются к ней, и берут с рук Петрусика.

...С той минуты она с этими детьми не расставалась.

ПАЛАТА № 5

По ночам я совсем не сплю. Вот так лежу с открытыми глазами и все вспоминаю, вспоминаю...

Конечно, я не могла попасть на фронт, но я старалась так вести себя во всем, чтобы потом не довелось краснеть, вспоминая со стыдом и досадой. Но как часто, замороченная тяжелым бытом, трудностями, как у всех эвакуированных, собственными переживаниями, борьбою за жизнь Тани и Андрейки, я проходила мимо тех событий, в которые должна была вникать глубже.

И так каждый из нас. Это не оправдание для меня. Наоборот, от этого еще больнее.

Рядом проходит жизнь других, происходят драмы и трагедии, а ты торопишься в столовую, иначе пропадет талон на обед. Не потому, что я не хотела. Я просто ничего не успевала. Работа, молочная кухня, везде очереди, Андрейкины пеленки, болезни Танечки и деда — я ничего не успевала как следует...

Одна старая, седая писательница, мой самый дорогой друг, сказала мне тогда: