Томми был монстром. Он никогда не уставал, и никто не мог разбить его «железную» челюсть. Он даже не садился и не отдыхал между раундами. Это были самые тяжелые двадцать долларов в день, которые я когда-либо зарабатывал. Никакие ухищрения, которые я придумывал, чтобы удержать Томми на дистанции, не помогали. Даже когда я провел сильнейший удар в подбородок — такой удар мог бы остановить лошадь, — он только передернулся и продолжал атаковать. Его нельзя было остановить. Он любил драться, и в этом было все дело.

Однажды он прижал меня к канатам, колотил со всех сторон твердыми как камень ударами и нечаянно выкинул меня за канаты. Он пытался подхватить меня, но было поздно, и я упал с трехметровой высоты головой вниз. После этого у меня много дней болела голова. Приходилось терпеть — участие в тренировках с Томми увеличивало мои шансы на матч с Лу Сигейрой, за который платили 250 долларов.

Последнее, что я слышал о Джексоне, было то, что он работает чистильщиком обуви на улицах Нью-Йорка.

Мой последний матч

Свой последний матч я провел холодным зимним вечером на арене «Сент-Николс». Это не самая большая арена в мире. Внизу, в раздевалке, имелся всего один стол для массажа, и он был зарезервирован за теми, кто выступал в главном матче. Остальным боксерам приходилось дожидаться своей очереди, сидя в проходах.

В тот вечер главным был матч между Хорхе Фернандесом из Аргентины и Уилфом Гривсом из Канады. А мы с молодым бычком из Гарлема по имени Лу Сигейра должны были участвовать в запасном матче. Под этим подразумевалось, что нам было гарантировано по 75 долларов, даже если бы другие матчи затянулись настолько, что нам не удалось бы встретиться на ринге. Если же матч состоится, мы получим по 250 долларов.

Основной матч должен был транслироваться по телевидению, после чего наступала наша очередь. Раздевалку наполнили боксеры, судьи, представители комиссии по боксу и полицейские. Частные детективы и полицейские блокировали входы таким образом, чтобы никто не мог войти. Даже президент страны не смог бы пробраться в раздевалку перед матчем. Имена судей оглашались не раньше, чем перед самым началом боя, чтобы избежать попыток их подкупа.

Арена стала потихоньку наполняться народом, и я слышал скрип высоких дамских каблуков и тяжелую поступь мужских ботинок. Продавцы пива и сосисок тоже принялись за работу. Вскоре послышался вызов на первый матч. Мимо меня прошел один из боксеров — чернокожий пуэрториканец. Его лицо было совершенно лишено выражения, будто он направлялся на электрический стул.

Гонг известил о начале первого раунда, и я получил представление о том, как чувствовали себя гладиаторы в ревущем Колизее. Матч закончился очень быстро.

— Нокаут, нокаут! — послышалось с лестницы, ведущей вниз, и в раздевалку привели пуэрториканца. Его лицо выглядело так, будто кто-то водил по нему самоходную травокосилку.

Следующий матч был между черным кубинцем и чернокожим парнем из Филадельфии. Он кончился тем, что кубинца принесли на носилках. Он выглядел так, будто побывал в дорожной катастрофе. Врач давал ему попеременно то нашатырь, то пощечины, пытаясь вернуть его к жизни, и в конце концов это ему удалось. Кубинца отправили на «Скорой помощи», его ждала ужасная ночь — плата за горстку полученных им долларов.

В центральном матче победил аргентинец. Вернувшись в раздевалку, он исходил кровью, как заколотая свинья, но был весел, как жаворонок.

Последний матч! Сигейра и Адамс — на ринг!

Я поднялся по лестнице на трясущихся ногах. Нервничал, попал ногой прямо в ведро со льдом и вывалил его содержимое.

Первые три раунда Лу набирал очки, прижимая меня к канатам и нанося короткие, сильные удары по корпусу. Перед самым началом последнего раунда мой тренер Джонни Зуло предупредил меня:

— Если плохо проявишь себя, это будет твой конец у Стилмэна, и тебе снова придется стать мальчиком на побегушках.

Гонг!

Сигейра снова бросился на меня, а я сделал обманное движение, имитируя крюк левой по корпусу. Он попался на финт и опустил руки от лица, позволив мне нанести удар, который пришелся по щеке и заставил его опуститься на колени. Он был на ногах раньше, чем судья начал считать, но теперь стал еще опасней, как раненый лев.

Мы сошлись в центре ринга и с треском сшиблись головами. Я почувствовал, как над глазом вырастает шишка. Должно быть, это разбудило мой «инстинкт убийцы». Я стал гонять его по рингу и бил как одержимый, я провел сильный удар правой, и он упал, как сосна, лицом вперед.

После этого удара я был уверен в своей победе. Я видел, как его голова отлетела назад, будто собиралась оторваться от плеч, а кровь и брильянтин забрызгали ринг. Его защитная зубная пластинка улетела куда-то в первые ряды, а он остался лежать на полу и, задыхаясь, ловил воздух.

Я вскинул руки в традиционном победном жесте пещерного человека, но судья оттолкнул меня в нейтральный угол и начал считать. Когда он дошел до семи, мне показалось, что Сигейра сдается, и я завоюю свою первую победу нокаутом. Вместо этого он потряс головой и выпрямился.

В моем углу кричали:

—      Убей его, убей его!!!

Мне действительно нужно было выиграть этот бой. Я проиграл подряд два из трех профессиональных матчей, но если бы выиграл этот, меня ждал в следующем месяце матч в «Мэдисон-сквер-гарден». Я должен был покончить с этим пуэрториканцем! Он стоял на моем пути к пятистам долларам. Я достал его сильным правым в лицо, и он стал сползать вниз по канатам и вот-вот должен был вывалиться с ринга. И тут я вспомнил ужасную головную боль, которую испытал после того, как выпал за канаты в матче с Джексоном. Я схватил Лу и вытащил его назад. Он упал на мои руки, как раненый щенок, и по его взгляду, по пене в уголках рта я понял, что мог стать убийцей за 250 долларов.

Я вспомнил, что случилось с Кидом Пэретом. У Сигейры не было защитной зубной пластинки, и если бы я ударил в челюсть, то мог выбить все зубы и, может быть, сделать его инвалидом до конца жизни.

Каким-то чудом Лу удалось продолжить борьбу, а меня что-то сдерживало, мешало действовать решительно и агрессивно. Время шло, матч закончился. Сигейре присудили победу по очкам.

Зуло и Глисон были так рассержены на меня, что даже не подождали, пока я вернусь в свой угол. В раздевалке они набросились на меня:

—      Идиот! Ты должен был дать ему вывалиться с ринга, тогда ты заработал бы 500 долларов. Надо было прибить этого дьявола! Теперь будет чертовски трудно устроить для тебя какие-нибудь матчи.

Мы с Сигейрой обнялись в забрызганном кровью душе.

Я получил у Глисона свои деньги и вышел, разбитый и смертельно уставший, в холодный ветреный зимний вечер. Идя по Бродвею, я понял, что не смогу изуродовать и искалечить, а тем более прикончить другого человека на ринге. Поэтому на следующий день я забрал все свои вещи из зала Стилмэна. В возрасте двадцати трех лет моя боксерская карьера была окончена.

На временных работах

Я переехал обратно в Хартфорд и устроился рабочим на строительстве автостоянки. Приходилось под постоянные окрики босса бегать с 250-килограммовыми тачками, наполненными строительным раствором. По спине ручьями тек пот.

Поселился у Рли — она жила ближе всех к стройке. Однажды вечером, когда я хотел пройтись, у меня закружилась голова, и я упал. Начался приступ эпилепсии, и я очнулся в ревущей машине «Скорой помощи». Рли держала меня за руку и плакала.

В больнице «Маунт Синай» я пробыл две недели. Врачи подвергли меня всевозможным обследованиям, поскольку полагали, что занятия боксом как-то связаны с приступом моей болезни. Больничный счет составил около 1500 долларов. Кроме того, я потерял работу на стройке. Теперь у меня не было ни работы, ни денег, ни страховки по болезни.

Больницы преследовали меня днем и ночью, угрожая подать в суд. Пришлось удрать из Хартфорда, чтобы скрыться от них. Я переехал обратно в Нью-Йорк, где снял комнату в отеле «Томас Джефферсон» на углу 101-й улицы и Бродвея. Наш отель напоминал дом привидений. Кованые ручки роскошных стеклянных дверей были напрочь стерты, а в когда-то роскошном мраморном холле лежал ковер, положенный еще перед второй мировой войной. Все почтовые ящики были разбиты. Мраморные лестницы были вытерты и не имели перил. Маленькие черные дети ползали по полу среди куч дерьма, потому что туалет никогда не работал.