«Максу крышка, хана, примитэ силь ву плэ мэ сополезн», – сказал Жан-Клод, печально покачивая хорошо оформленной головой.

Остаток ночи девушки прорыдали, обнявшись в одной постели. Они вспоминали так и не разгаданные намеки тайги и руки Макса, нежные несмотря на то, что были похожи на бойцов, занявших огневую позицию.

Лена поняла, что на этом завершается ее роман с Геном. Теперь он исчезнет либо уйдет в толпу или в пустыню; скорее второе. Этот человек выдержал унижения «Фортеции», однако его горделивая и вроде бы готовая ко всему поза осталась именно там, в той вонючей крытке.

Так и получилось, как она предполагала. После гибели Макса Ген оказался полностью инкоммуникадо и не проявил ни малейших попыток утешиться с чемпионкой Большого шлема. В конце концов появилась идея как-то решить свою судьбу, и она дала понять Высоколобому Бутылконосу, что хочет быть с ним. Навсегда. В законном браке. С регистрацией в мэрии. Со свадьбой на всю тусовку. С медовым месяцем. Ну, в общем, как у людей.

Интересно, что, став как все, то есть счастливой, Стомескина потеряла страсть сражаться в теннисе. Всякий раз, как она выходила на корт, появлялась предательская мысль: «А чё это я? А я-то чё тут?» – и она начинала терять свои подачи, и не принимать чужих, и совершать дикую кучу не инициированных противником ошибок. В результате из первой десятки быстро свалилась в третью сотню и тогда торжественно завязала с этой игрой; к тому же и первый пузик стал уже округляться. Ну, в общем, вот так, а если иначе, то богатые тоже плачут, когда вспоминают о любви.

Произвольное отношение к летоисчислению позволяет нам, как я уже заметил, произвольно перемещаться внутри страниц, которые, будь они написаны в хронологическом или просто в логическом порядке, составили бы тома и тома. Ну вот, например, почти забытый читателем гигантский старец Винсент Лярокк. Дело идет к столетнему юбилею, а он продолжает, сидя верхом на большом сёрфборде, поучать скандинавских юнцов, как нужно правильно бегать по волне. Французских и русских у него учеников, честно говоря, стало маловато. Он долго не понимал, почему он перестал быть для них непререкаемым авторитетом, пока один молодой француз, имеющий хоть и весьма отдаленное, но бесспорное отношение к династии Романовых – ну хорошо, назовем его имя, это Жан-Клод Крутояр, – не спросил его слегка язвительным тоном: «Это правда, мой мэтр, что ваш лучший ученик навсегда исчез в океане?»

За пределами романа ему еще не было в тот момент ста лет, но он явно приближался к девяноста. В растрепанных чувствах он позвонил мне – а я к этому моменту уже хорошо шагнул за семьдесят – и пригласил поиграть в баскет. «Послушай, Вэнс, – сказал я, – ты, наверное, забыл, что две известных нам площадки подверглись кардинальному переоборудованию. Поставлены новые щиты и в Биаррице, и в Англете. Да-да, в этом нет ничего плохого, если не учесть тот факт, что на одной площадке кольца подвешены на полметра ниже, а на другой на полметра выше стандарта. Какую ты выбираешь?»

«Мне все равно», – сказал он, и мы договорились встретиться там, где повыше. К довершению несуразностей мы оба в расчете на партнера не привезли мячи. Говорят, что в теннис еще можно играть без мяча, но в баскетбол затруднительно.

Мы стояли под летящей луной на площадке и смотрели друг на друга, как смотрят ночные барсуки. В ста метрах от нас надсадно шумел прилив.

«Скажи, Базз, это правда, что Ник Оризон пропал без следа?» – спросил Лярокк и поправил нижнюю челюсть, как будто собирался напасть.

«Откуда мне знать?» – сказал я.

«Но ведь это ты тут постоянно что-то придумываешь, связанное со Стратовыми».

«Вэнс, я ведь тебе не раз говорил, что в построении романа наступает момент, когда персонажи перестают подчиняться автору или продолжают подчиняться, но с каким-то двойным смыслом. Конечно, я знал, что Ник будет проходить через очередную ломку, через неудержимый рост, однако до последнего момента я не предполагал, что он исчезнет с глаз долой и нырнет так далеко».

«Он жив?» – сухо спросил Лярокк, и я понял, что наша дружба может покачнуться.

Мне пришлось ответить вопросом на вопрос:

«Ты получаешь по e-mail сигнал ERB?»

Он проговорил с неприятным смешком:

«Я получаю каждый месяц кучу посланий со странными значками. Обычно это нацеленные на стариков рекламы медикаментов для повышения потенции. Ты тоже, наверное, их получаешь. Обычно сбрасываю их на delete».

«Проверь еще раз: если найдешь ERB, значит, он жив».

Мы попрощались.

«Спасибо за хорошие новости», – сказал он.

Я промолчал.

Неожиданно всякие противоречивые сообщения о детях олигархов Стратовых стали появляться на страницах международной печати. В британской «Guardian» было напечатано открытое письмо корнуэльских фармацевтов Брендона и Пенелопы Хорайзент, в семье которых Никодим Стратов провел около семи лет на правах сына. Вот некоторые пассажи из этого пронзительного документа:

«…Родители мальчика за весьма приличное вознаграждение попросили нас дать ему приют в связи с угрозой, исходящей от их русских конкурентов. O tempora, o mores!.. Мы дали ему наше имя, образованное, между прочим, от русской фамилии Горизонтов, обладатели которой, революционеры 1905 года, в свое время нашли себе приют в Объединенном Королевстве… Джизус, Мэри и Джозеф, как мы его любили!.. Без всякого сомнения, Ник принадлежал к лучшим представителям так называемых „индиго кидс“, которые сейчас стали появляться в мире, как провозвестники новой, улучшенной расы землян…

…Ранней весной наш преждевременный выпускник отправился в большое путешествие, связанное с международными соревнованиями по сёрфин– гу… Он посылал нам интернет-депеши из устья Амазонки, из Южной Африки и из французского Биаррица… Вскоре, однако, там начались какие-то странные события, не помещающиеся в сфере нашего воображения… и Ник пропал с нашего горизонта; извините за каламбур… (кончик этой фразы, по всей вероятности, был пристегнут сотрудником op-ed section этой миловидной газеты)… кончилось это тем, что Ник пропал совсем и, по слухам, доходящим из Биаррица, добровольно превратился в морское животное, обреченное на… простите, не хватает слов…

…За это печальное исчезновение такого чудесного мальчика мы рискуем упрекнуть его биологических родителей, мистера и миссис Стратовых, и их образ жизни, основанный на беспредельном эгоистическом гедонизме… Дорогой сэр, просим вас напечатать этот наш «крик души» в назидание тем, кто преждевременно забывает о своих чадах…»

Письмо это получило неожиданно широкий отклик и было неоднократно перепечатано по обеим сторонам Атлантики. Как резонанс на эти отклики парижская «Le Figaro» опубликовала открытое письмо старшей попечительницы католического коллежа Святой Женевьевы (Швейцария). В нем содержались следующие фразы:

«…От 13 до 19 лет мадемуазель Параскева Стратова, a.k.a. Parassie Straight, воспитывалась в нашем учебном заведении на основах христианской морали… Большинству даже не приходило в голову, что эта скромная и способная девушка принадлежит к одному из самых богатых семейств капиталистической России… По окончании коллежа Стратова отправилась в Биарриц на встречу с родителями, которые имеют какое-то странное отношение к тюремным делам в Москве… Будучи вовлечена родителями в водоворот безумных, поистине ошеломляющих трат, наша выпускница, забыв о намеченном нами поступлении в Оксфорд на курс ботаники, бросилась в различные светские, полусветские, а то и просто сексуальные авантюры… Самое прискорбное, на взгляд попечительского совета Святой Женевьевы, заключается в том, что юная Параскева оказалась в среде женского тенниса, где водится вредоносная склонность к однополой любви… Мы совершенно согласны с супругами Оризон из Корнуэлла (Англия) в том, что причиной падения столь многообещающей выпускницы стал рассеянный образ жизни ее сверхбогатых родителей из сталинской России… Именно такие беспредельно жадные до развлечений прожигатели жизни, ограбившие, по некоторым сведениям, банк ВПК, способствуют возникновению в нашей Европе тлетворного декадентского климата…»