Он усмехнулся.

«Знаешь, там, в крытке, меня все время посещали картины прошлого. Хронологически шла полнейшая каша, однако картины эти всякий раз проявлялись с какой-то обалденной яркостью, с массой деталей, возрождались все ощущения прошлого, вплоть до ускользающих, тогда еще не понятых. Как будто я проживал свою жизнь заново, но с большей ценностью всех моментов. Знаешь, иногда говорят, что умирающий в последний миг проживает всю свою жизнь до мельчайших подробностей? Возникает возражение: это вздор, как можно всю жизнь увидеть за один миг? Я много думал об этом и пришел к мысли, что этот миг на самом деле приходит уже за пределами жизни, то есть там, где время уже вышло для умирающего, он видит, а вернее, понимает свою прошедшую жизнь за пределами счета минут, годов, тысячелетий. Какое-то приближение к этому мигу я, очевидно, испытывал там, в вонючей крытке, на гнусной шконке, во мраке. Здесь этого нет. Я просто проваливаюсь и просыпаюсь рядом с тобой или без тебя. Открою тебе секрет: без тебя я наслаждаюсь своей постелью, нежусь, как когда-то нежился маленький Никодимчик. Нежусь своим одиночеством и оттягиваю подъем, потому что знаю, что, несмотря на все упражнения и плаванье, меня вскоре обратает депрессуха. Она меня поджидает, эта сука, и тогда, когда я просыпаюсь рядом с тобой. Я смотрю на тебя, такую юную, – ты, между прочим, помнишь, что я старше тебя на двадцать два года? – на такую совершенную, и думаю, что ты не моя и я не твой. И все вокруг меня не мои, такие здоровые, цветущие, шумные, юморные. Там, в „Фортеции“, со мной в камере были трое, такие окселотловские типы, или прототипы; я к ним привык. Там я вставал не с депрессухой, а с отчаянием; это разные вещи. Я знал, что и мои друзья с тем же чувством встают, однако преодолевают его жаждой сопротивления. Эта жажда не потерять лицо, не превратиться в тварь дрожащую нас всех обуревала, но никто об этом не говорил. Сашка, Фил и Игорь все эротические истории рассказывали из собственной практики, а я молчал. Ты что молчишь, олигарх, посмеивались они, боишься затопить весь наш „Декамерон“ своими историями? О чем я мог им рассказать, о том, как меня моя жена всю жизнь мучила? Ты знаешь, Ленка, я теперь понимаю, почему при Сталине тюремные лагеря назывались „исправительными“. Они были направлены на „исправление“ гордыни, на растирание в прах человеческого индивидуализма. Там была забота обо всех, забота типа МИО, система „Мать-И-Отец“. Если бы не мучения, не голод, не вонь, не унижения со стороны охраны, можно было бы „исправиться“, притереться к этой отчизне…»

Говоря все это, он курил одну сигарету за другой, а Ленка вынимала каждую недокуренную сигарету у него изо рта или из пальцев и заканчивала сама. Вдруг он оборвал свои признания, и они несколько минут просидели молча. Потом она как-то особенно нежно к нему приластилась и спросила:

«Ты хочешь вернуться?»

Он пожал плечами.

«Не знаю. Еще не решил. Надо все обдумать, может быть, с Баззом потереть, чтобы все получилось как-то более или менее естественно. А ты, Ленка, что, хочешь здесь остаться?»

Теперь уж она пожала своими хоть и нежными, но очень сильными плечами.

«Что значит „здесь“? Ведь я все время по всем этим турнирам, по всей планете циркулирую. Ну купила все же и здесь для себя „одиночку“, студию в двести пятьдесят квадратов с одним огромным окном на Гран Пляж. Хочешь там у меня пожить, мой Ген? Забыть, что ты владыка-олигарх, с одной стороны, и вечный зек – с другой? Пожить со мной у меня просто как любовник. Заниматься только любовью, бесконечно совершенствоваться, применять всяческие средства для беспредельного улучшения, мой милый, милый, мой несчастный Ген Стратов…»

Этот кончик последней фразы можно было бы и не произносить, однако она произнесла, а потом и еще одну фразу, которую уж совсем можно было бы не произносить: «И ничего не бойся, я обо всем договорюсь с Ашкой».

Усмехнувшись, он встал, сильно потянул ее на себя и даже хлопнул ладонью по заднице.

«Пойдем выпьем и разбежимся до утра».

XIII. Через годы, через расстоянья

Когда они вернулись в «Ангар», там уже царило то, что когда-то в шестидесятые годы в богемных компаниях называлось «кризисом жанра». Сервировка была давным-давно безнадежно перепутана. Большинство столов было уже покинуто, только кое-где еще упорно торчали какие-то припозднившиеся, а точнее, сильно набухавшиеся компании. То там, то сям выяснялись некоторые любовные отношения, в некоторых случаях поднимался крик, кто-то вдруг яростно пробегал через зал, то ли в погоню, то ли в побег. Пистолетчина все же не проявилась – интеллигентные люди как-никак.

Музыканты по окончании своей работы попросили им накрыть стол не в «Ангаре», а в регулярной столовой замка. Сначала оттуда доносились регулярные тосты и регулярные вспышки аплодисментов, возникало впечатление, что проходит банкет по случаю защиты кандидатской диссертации. Потом стало крепчать, как это всегда и бывает на таких банкетах где-нибудь в Екатеринбурге или в Ростове-на-Дону. Кое-какие лабухи стали выходить в полуразгромленный «Ангар» поинтересоваться девушками. Пианист биг-бенда, пожилой комсомолец Шура Цирлих, вернулся к своему инструменту и стал наигрывать и напевать что-то родное.

Через годы, через расстоянья

На любой дороге, в стороне любой

Песня нам не скажет «до свиданья»,

Песня не прощается с тобой…

Он привык к тому, что девушки стекаются на звуки одинокого пианино. Вот и сейчас подошла кинозвездочка Таня Лунина, в эффектной позе облокотилась на инструмент, начала подпевать:

Черррез годы, черррез рррастоянья…

Один за другим подходили и садились кто в кресло, кто на пол, кто на ступеньку эстрады ностальгирующие члены «Таблицы-М», руководящие товарищи и сотрудники охраны, все более-менее комсомольцы – кто по возрасту, а кто по родству. Начинали подпевать, смотрели друг другу в лицо, подталкивали локтями, произносили междометие «эх» – а помните, мол, ребята, как было, помните героические времена самороспуска? Когда Ген с Ленкой подошли, вся группа довольно стройным хором распевала:

Надежда – наш компас земной,

А удача – награда за смелость!

А помните, ребята, «о, нашей молодости сборы, о, эти пламенные споры, о, эти наши вечера»? Конечно, много гадов вокруг паслось, а все-таки правильно тогда говорили, что комсомол – это альтернативная партия! Да-а, мальчики и девочки, хоть мы и стали капиталистами, да еще отвергнутыми родиной, а все-таки мы все из комсомола. Ведь даже и Хозяйка наша, Леди Эшки, хоть и заделалась ради мужа государственной преступницей, а все же ведь из комсомольских богинь произросла, верно? Помните, как наши отцы-то пели сорок лет назад один булатовский романс?

Вот скоро дом она покинет,

Вот скоро вспыхнет гром кругом,

Но комсомольская богиня…

Ах, это, братцы, о другом!

И кто-то в толпе вокруг рояля не выдержал, пустил слезу и всхлип. Спасибо тебе, Шура Цирлих, что потревожил зачерствевшие сердца. А ну, пацаны, давайте-ка теперь побазлаем что-нибудь героическое. Ну-ка, Шурик, сыграй, а мы всем скопом грянем «Дети Галактики» Тухманова на слова Рождественского!

Там – горы высокие!

Там – реки глубокие!

Там – ветры летят,

По просторам пылят!

Мы – дети Галактики,

Но самое главное:

Мы – дети твои,

Дорогая Земля-я-я!

Хором теперь дирижировал Вадим Бразилевич, совершенство крупного бизнеса. Сняв пиджак, он предстал в полнейшем великолепии стильных подтяжек. Длинные его рычаги приобрели неожиданную гибкость и артистизм.

«Ну, Ленка, посмотри, как хорош наш слегка поддатый Бутылконос! – восхитился повеселевший Ген. – Вот за кого тебе надо замуж выйти!» Стомескина шутливо отмахнулась: «Сначала с тобой надо разобраться, Ген Дуардович!»

Так началось последнее поветрие праздника – комсомольские песни. Был предложен конкурс на лучшее исполнение по своему выбору. Премия – тысяча баксов. Всех насмешил юнец из охраны, Денис Бычков: он спел песню Yesterday. Он и получил премию.