Ослики Персии, Грузии, Крита…
И средь маслин водрузит объявление:
«Стойло блаженства для Богом забытых».
Вообще-то нет более подходящего любимца в домашнем обиходе, чем серенький ослик. Весь день он бродит по твоему саду, а когда проголодается, сам находит себе пропитание в виде травы или листьев. Спит, стоя на задах участка. Можно оставить его одного на сколько угодно дней, и он не пропадет. Надо только припасти ему корыто с водой, а в случае засухи сосед Жан-Мари подольет Н2О из шланга. Конечно, он какает, это верно, никто не отрицает, что он срет. Однако со временем ты замечаешь, что он выбирает для этой процедуры самую верхнюю сотку моего пологого сада. Собравшиеся там яблоки быстро засыхают под солнцем, а если начнутся дожди, растекаются в ручейки, обеспечивающие нижние растения первостатейным ослиным удобрением.
Возвращаясь из поездок, я закатываю своему ослу то, что называется «пир взаимных симпатий». Скребу его скребком, хотя он, собственно говоря, и сам это делает у ствола старого дуба, поливаю из шланга, то есть становлюсь чем-то вроде атлантического ливня, а он вопит мне иа-иа-иа на высоких нотах, уподобляясь колтрейновскому саксофону. Из лакомств я вначале подсовывал ему склеенные какой-то сластью твердые тюбики мюсли, но потом заметил, что он предпочитает им крепко посоленные салаты, а то и просто чистую соль. Так или иначе мы с ним целый день ходим друг за другом, пока не падает ночь и наступает апофеоз «пира взаимных симпатий». Ночью я выезжаю на нем верхом на почти пустые улицы Биаррица. Он обожает эти прогулки, бойко стучит копытцами, покручивает хвостом. Те, кто по ночам не спит, шарахаются от нас, как от привидения. Однажды жандармы нас остановили. Это куда же вы направляетесь, мсье? Из дома, отвечаю я по-французски.
Есть такое выражение в этом языке: «Он говорит по-французски, как испанская корова». А почему ослов это не касается? Потому что они выше коров, несравненно выше. По уровню близки французской жандармерии. У вас документы, мсье, есть на это животное? Озадаченный, смотрю на славных парней. Дуран поворачивается к правоохранительным органам тем боком, на котором у него бумажка лежит в кожаном карманчике. Органы с уважением читают. Значит, он зарегистрирован в Португалии? В этом духе, офицеры, он там родился. Сказано то ли по-русски, то ли по-английски. Жандармы отмахиваются. А сертификат по прививкам имеется? Тут уже я вынимаю свой собственный аналогичный сертификат. Ну счастливого пути, господа иностранцы, говорят менты. Хорошо бы вам колокольчик подвесить, чтобы не пугать людей. Так, во всяком случае, я перевожу их маловнятное бормотание. Иа-иа-иа – как труба под сурдинку, проговаривает Дуран и устремляется, счастливый, домой к своим муравьям. Он их жрет, между прочим.
Так обычно бывает после длительных путешествий, но в этот раз скребка и поливка затягиваются. Весь день после отрыва от триумфальной группы персонажей я сидел с лэптопом на террасе и думал о романе, а не об осле. Разрастающееся сочинение пронизывало дни и ночи, и, наоборот, налетающие друг на дружку события дней и ночей то и дело резко встряхивали роман. В принципе, меня ничто не заставляет тащиться вслед за реальными событиями. Следовало бы уходить подальше от событий, полагаться на чистое воображение или, как говорят моряки, «забирать мористее». С другой стороны, я все чаще ловлю на себе вопросительные взгляды основных персонажей. Похоже, что они всерьез считают меня участником событий, а мое воображение полагают существенным фактором в их развитии. Роман – это открытая форма, говорит Бахтин, он не поддается завершению. Я как автор всей дюжиной своих ладоней аплодирую этому смелому заявлению. Мне трудно даже представить роман, написанный по плану завершения. Не представляю даже того, что произойдет вслед за этой подглавкой, которую можно было бы назвать «Сомнениями автора в обществе осла». Да ведь и осла-то самого здесь не предполагалось в течение 240 компьютерных страниц, хотя, по всей вероятности, он уже бродил с прежними хозяевами вдоль неохраняемой государственной границы, даже не представляя, что он может оказаться каким-то болтиком в композиции. А также в метафоре. Чем в конце концов является роман, если не развернутой метафорой, куском свободной стихии сродни нашему Водоему, Резервуару или, без всякого уже ёрничества, безостановочному Океану?
Кто больше тут жаждет свободы – автор или персонажи? Становится не по себе, когда думаешь об этическом смысле этого движения. Возьмем, например, тотальное и одномоментное освобождение всех предыдущих моих персонажей, томившихся в скрытно-большевистской московской тюрьме. Кто их туда упек: я сам или режим? И за какие грехи? Единственное, что им можно вменить, – это приверженность свободе. За те грехи, что они натворили на своих страницах, не сажают. В худшем случае секут блудливой критикой. Приверженность свободе – вот за это пожалуйте в крытку! Однако ведь и приверженность сия слагается из суммы грехов, не так ли? Не следует ли из этого, что все эти личности или, вернее, псевдоличности обречены на долгосрочное или, скорее, вечное заключение? Тогда пошто для них для всех в одну хрустальную ночь пришла свобода? Почему они все устремились в исход из «Фортеции», где им все-таки были гарантированы ежедневные суп-и-хлеб? Куда они уйдут теперь, да и приживутся ли вообще к тайно-большевистскому обществу? Или им уготована судьба стать кочующими персонажами? Думают ли они о такой чепухе, как честолюбие или тщеславие автора? Не ошибусь, если скажу, что большинство даже и не подозревало о присутствии автора в толпе исхода. Лишь один, безумный и блажной, угрожал зачинщику.
Не завершится ли все это возвратом? Почему редкоземельцы не могли себе даже представить своей столь дерзновенной операции без Базза Окселотла? Не потому ли, что в их побеге, в их столь великолепном нуриевском прыжке, кроется все равно скрытно-большевистская крытка будущего? Чего больше в романе, телесности или открытости?
И так весь день я бродил по своему саду, иа-иа-иа, и осел таскался за мной, намекая на ночную прогулку верхом. И так весь день я вытаскивал из-за пазухи вопросительные знаки, их там была целая куча. И ни одного не попалось наглого и гордого, фаллического восклицательного. На самом-то деле, именно восклицательный, раздвигая сонмы крючков, вдруг начинает вопить, как восторженный осел, что он не боится пафоса, и именно знак пафоса дает автору право и на честь, и на тщеславие и завершает дело выспренной лужей.
Интересно, что в наших приморских кварталах большинство утр начинаются с прозябания серого цвета. Пополудни частенько зачинается разгуляй. К вечеру все уточняется, все высвечивается на розовеющих с зеленью горизонтах и человеческие чудовища начинают себя воображать. Самое блаженное время у моря – это ранняя ночь: чеканка крупной луны, мелочишка восторженных планет, дальнейшая пыль, ни счесть, ни понять – все на местах. Вот именно на ночь глядя Дуран Мароззо притащил мне в зубах свое любимое седло. Давай, седлай, старче! Простучим копытцами по ночному пустынному граду, проверим, как колышутся флаги наций и ассоциаций. Я подвязал ему пластиковый мешок под хвост, чтобы не попасть в здешнюю, пусть европейскую, но все-таки тоже крытку.
Иногда спрашивают: на чем Иисус въехал в Иерусалим? Вопрос поставлен не совсем гуманитарно, надо спрашивать – на ком? И тут же просвещать невежд – на ослице! Нет-нет, он недаром взял ослицу – в ней он увидел долготерпимость и жестоковыйность. И всем людям сказал – не избегайте ослов! Отсюда и английские стихи.
Мы процокали нашими копытами по променаде от Рыбацкого порта до чугунных кружев Дворцовой гостиницы. Напротив ограды в двух заведениях, «Гавана» и «Ибица», мучительно выдыхалась молодежная дискотека. Трудно было вообразить более безобразную утробную караоку. Я привязал осла к молодому тамариску и сел рядом на лавочку. Весь третий этаж отеля, зафрахтованный беглой российской корпорацией, сиял, словно на дворцовом балу. Наверное, не менее ста пятидесяти тысяч свечей зажгли, как у Потемкина в Таврическом. Чем они там занимаются в этот час: танцуют или распаковывают багаж? Все поддали, носятся с полнейшей бестолковостью, налетают друг на дружку. Ашка, небось, как Ленин в Смольном, летает из двери в дверь, кричит своим соратникам по государственному преступлению: «А где наш летописец? Куда, черт подери, подевался мсье Окселотл? Домой, говорите, смылся, спит? Да как он мог смыться, когда такое вокруг творится? У меня на мобильном записан его мобильный. Где мой мобильный? Не найдете, расстреляю!»
