Шесть дней в неделю звон колокола будит нас еще до рассвета, и мы бредем на фабрику в первых лучах солнца, озаряющих небо. Трудимся до обеда, во время получасового перерыва съедаем свой хлеб, и снова трудимся до конца дня. Однообразные, серые будни. А работа, как я и опасалась, очень тяжела. От того, что я внаклонку выуживаю из красильных ванн замоченные листья, у меня ноет спина. От того, что таскаю по лестницам из одной части здания в другую ведра с красками, распухают и немеют ноги.

Жозефа я почти не вижу. Но в самые тихие ночные часы, когда, несмотря на ломоту в костях и боль в мышцах, мне никак не уснуть, я ловлю себя на том, что вспоминаю юношу, стоящего на пороге нашего дома с моей тряпичной куклой.

Сегодня не успеваем мы возобновить работу после обеденного перерыва, как в красильне случается неприятное происшествие. Авелина Кольбер – старуха, которая в первое утро нашего пребывания здесь показывала маме, что нужно делать, – внезапно спотыкается, неся к чанам ведро с красной мареной (это было бы нелегко и женщине вдвое моложе ее). Бо́льшая часть жидкости выплескивается из ведра, заливая пол и фартук несчастной. Женщина стонет и пытается встать на ноги, но беспрестанно поскальзывается в луже краски. Я бросаюсь к ней и помогаю подняться с земли.

– Вы не ушиблись, мадам?

Старуха, морщась, потирает колени.

– О боже, мой фартук… И краситель пропал…

Я умоляю, чтобы она не волновалась, нахожу тряпку, чтобы оттереть пол, и отвожу мадам Кольбер на улицу, к низкой ограде, на которую можно присесть.

– Давайте-ка помогу вам снять фартук, – говорю я, развязывая мокрые тесемки у нее на талии. – Я сбегаю и принесу вам чистый. Не волнуйтесь, вернусь через несколько минут.

Я мчусь к нашему домику мимо лужайки и каменного моста. Очутившись внутри, набираю полведра воды, добавляю ложку соли и замачиваю испачканный фартук. Затем захватываю из спальни один из своих чистых фартуков и спешу с ним обратно на фабрику.

Хотя день еще в разгаре, над рекой уже стелются клочья тумана. В поле зрения снова возникает старинный каменный мост, и я вижу, что теперь на нем стоит некто, почти полностью скрытый сгущающейся белой пеленой.

Сквозь плотный морозный воздух до меня неожиданно доносится медленный напев.

– Дам-ди-ди-дам, дилли-дилли…

Меня так поражает этот необычный голос, дрожащий и жалобный, что я не сразу узнаю мотив. Когда‑то я слыхала, как эту песню в марсельском порту пела одна англичанка:

– У нас с тобой, дилли-дилли, одна судьба, и порознь мы спать, дилли-дилли, не будем никогда…

Она называется «Лаванды цвет». Я некоторое время стою, пораженная печалью и красотой этой песни. А потом мелодия стихает, снова растворяясь в тумане, из которого и появилась.

Я подхожу ближе, чтобы узнать, кто это пел, но, когда завеса тумана редеет и рассеивается, оказывается, что мост пуст. На нем никого нет.

Версаль

Ортанс

– Подожди, ma petite! Подожди мамочку!

Я останавливаюсь, скорее для того, чтобы взять Пепена на поводок, чем для того, чтобы подчиниться матушкиной просьбе: ее зловещее утверждение насчет отца до сих пор звенит у меня в ушах, как комарьё.

Я оглядываюсь на матушку. Она ожесточенно чешет пышную грудь, на которой проступают воспаленные розовые укусы, и это зрелище доставляет мне некоторое удовольствие.

– Эти дьявольские полчища закусают меня до смерти, – жалуется она. – Можно подумать, они не ели целый год. Эти твари зловредностью не уступят крестьянам.

– Если будете расчесывать укусы, станет только хуже.

Матушка досадливо цокает языком и машет мне веером.

– Пойдем, ma petite. Давай на время позабудем обо всех этих брачных делах и прогуляемся по королевскому зверинцу. Иначе меня здесь съедят заживо.

– Среди львов вы будете в большей безопасности, – ехидно замечаю я, матушка же подходит к воде и подзывает пустую гондолу.

«Гондольер» опасливо косится на капитана Пепена, и я поправляю своему маленькому песику эполеты, чувствуя себя вполне удовлетворенной. Матушкины недавние слова вызывают у меня очередной всплеск раздражения. «Давай на время позабудем обо всех этих брачных делах». Вольно же ей так говорить. Она знать не знает, что творится у нее под носом, и никогда не знала.

На протяжении всей поездки я нарочно игнорирую матушку, устремив взгляд на медленно приближающееся здание зверинца в дальнем конце канала. Этот восьмиугольный павильон из светлого камня не так уж сильно отличается от великой Бастилии. Но, в отличие от Бастилии, самая высокая часть постройки увенчана куполом, совсем как вольер…

– Вижу, теперь ты обливаешь меня la froideur [34], – подает голос матушка, прерывая мои размышления. – Я ведь просто пыталась предупредить тебя, вот и все. Боюсь, что твой отец до сих пор стремится несмотря ни на что выдать тебя замуж, и поскольку в Версале не осталось подходящих молодых людей, он начнет подыскивать кандидатуру за пределами двора.

Я вскипаю.

– Матушка, минуту назад вы сами предложили на время позабыть об этом деле, однако снова касаетесь его.

– Тсс, Ортанс, – журит меня матушка, обмахиваясь веером. – Я вот что хочу сказать. Ты должна уяснить: если твой отец попросит своего человека сыскать жениха для тебя в другом месте, тебе придется покинуть двор!

Покинуть двор! Я не могу себе этого представить. Я много раз старалась, но так и не смогла решить, что для меня Версаль: тесная клетка или позолоченное святилище, и эта дилемма тревожит меня даже больше, чем мысль о расставании с ним.

Гондола останавливается, я крепко прижимаю Пепена к себе и спрыгиваю на траву. У меня возникает желание развернуться и отправиться обратно, к себе в апартаменты, но эта мысль тоже угнетает меня. За моей спиной, пыхтя и отдуваясь, пытается выбраться из лодки матушка. Пропустив ее мольбы о помощи мимо ушей, я направляюсь прямиком к зверинцу.

Изнутри павильон отделан в стиле rocaille [35] и инкрустирован галькой и ракушками наподобие грота. В центре журчит фонтан, а по стенам стекают ручейки, охлаждая помещение. Но это, судя по всему, не помогает. Несколько месяцев назад вылезла шерсть у белого медведя. Прошлым летом, по-видимому от теплового удара, погиб волк. Кажется, все обитатели зверинца больны той или иной болезнью и балансируют на грани преждевременной смерти. Несколько лет назад в канале утонул слон, выпивший свою дневную меру, пять бутылок бургундского, быстрее, чем обычно. Надо думать, некоторые версальские аристократы могли бы посостязаться в этом с животным.

Мы с Пепеном подходим к клетке с бенгальским тигром. Огромный зверь томится в глубине пустой каменной выгородки, полоски его потускнели и загрязнились. Он лежит, положив голову на переднюю лапу, словно смирившись со своей участью, и, похоже, знает, что клетка заперта и бегство бесполезно. Я никогда не любила кошачьих, но в это мгновение печальные обстоятельства животного почему‑то трогают меня, и я отвожу взгляд.

– Мне бы хотелось, чтобы ты не ускользала так быстро, – задыхаясь, лепечет матушка, наконец‑то догнавшая меня. Она стоит рядом, обмахиваясь веером, и лицо у нее такое же ярко-розовое, как и опухшая от укусов грудь. – А теперь давай посмотрим на этих новых обезьян, которые у них появились.

Несколько недель назад зверинец получил в дар от сенегальского короля истощенных шимпанзе. Увы, начало их пребывания в Версале было омрачено ужасным происшествием.

Как‑то ночью один придворный, здорово набравшись, заплатил сторожу, чтобы тот пустил его в клетку, и стая обезьян набросилась на беднягу с такой необузданной яростью, что его вытащили оттуда окровавленного и полумертвого. Матушка услышала об этом эпизоде от одной из своих служанок, которая, сообщив подробности жестокой расправы, стала уверять, будто вожак шимпанзе обладает даром речи.