В 40–50-е годы польские историки и юристы А. Ветуляни, Н. Полонская-Василенко, С. Роман, Б. Лещиньский концентрировали внимание на особенностях экономических и политических процессов в государствах западных и восточных славян в эпоху феодализма. Б. Лещиньский, сопоставляя сведения «массовых источников» по средневековой истории (актов, судебных записей) с данными нормативных документов, на большом конкретном материале доказал, что в славянских землях по крайней мере в области имущественных отношений, а также права наследования и распоряжения недвижимой собственностью женщина была дееспособной наравне с мужчиной того же социального ранга. В монографии есть материал, характеризующий положение женщин на русских территориях, оказавшихся с середины XIII в. в орбите Польши и Литвы. В 1978 г. А. Шимчакова дополнила изыскания Б. Лещиньского по этому географическому району, показав деятельность русских княгинь на польском великокняжеском престоле. Несомненный вклад в изучение историко-родословных связей русского княжеского дома внесла статья И. Грали, сумевшего выявить новые факты, связанные с биографиями Агафьи Святославны, галицкой княгини Романовой (автор оспаривает утверждение, что ее имя — Анна) и других русских деятельниц средневековой Восточной Европы^[698].

В 50-е годы и в немецкой буржуазной историографии предпринималась попытка пересмотра ряда утверждений о статусе женщин в западноевропейском средневековье, но отношение к социальному положению женщин на Руси осталось без изменений. Основную источниковую базу монографии К. Клаус «Положение русской женщины от введения христианства до реформ Петра Великого» составили описания «Московии» иностранными путешественниками, «Домострой», незначительный нарративный материал. К. Клаус полагала, что этих источников достаточно для освещения «истории русских женщин» на протяжении восьми веков! В отличие от ученых разных стран, стремившихся показать общественное положение средневековых женщин во всем его многообразии, К. Клаус представила древнерусскую женщину все той же «теремной затворницей». В качестве основной причины затворничества, возникшего, по ее мнению, еще до появления «Домостроя», она выдвинула влияние ордынского ига на духовную жизнь русского общества, а также «хождение на Руси византийских аскетических писаний». «Рамки теремного воспитания стали ломаться только в конце XVII–XVIII в., — верно заметила она. — Реформы Петра I, поднявшего Русь до уровня передовых европейских держав, дали женщине возможность деятельности в социальной и культурной областях». Здесь налицо, с одной стороны, преувеличение широты прав женщин в XVIII в., с другой — недооценка периода XII–XV вв., когда русские женщины, особенно привилегированного сословия, имели высокий для средневековья социальный статус^[699].

В 60-х годах американские исследователи уделили особое внимание изучению особенностей большесемейной организации родственных отношений у русских крестьян и традиционной для буржуазной науки темы — о правовых установлениях, связанных с закреплением и расторжением брачных отношений^[700]. Для некоторых из них стало нормой распространять черты семейного и социального статуса русских крестьянок XIX в. на предшествующий период, «смешивать» особенности разных эпох и усматривать причину приниженного положения женщин в бытовании нравов крестьян во всех слоях русского общества^[701]. В то же время высказывалась и диаметрально противоположная точка зрения о том, что в России женщины — это традиционно «сильные личности», способные — если судить по древнерусской и русской литературе — затмить «героев-мужчин» и сохраняющие свою эмансипированность даже в современном обществе^[702].

Среди работ американских исследователей 60-х годов выделяется монография Г. П. Федотова, специалиста по истории церкви и православного вероучения. Явный крен его в сторону утверждения исконной религиозности русского народа очевиден. Но едва ли не первым среди зарубежных авторов Г. П. Федотов обратил внимание фамилистов (тех, кто занимается изучением семьи) на епитимийники, «Измарагды», «Пчелы», патерики как на источники по истории представлений о семье и семейных отношениях в Древней Руси, на необходимость изучения сюжета о «злых женах», очень широко распространенного в средневековых литературах. Вслед за ним В. Ледерер тоже показал «интернациональность» сюжета о «злых женах» в средневековых литературах и причину этого явления правильно связал с общими задачами церковных проповедников того времени: обоснования иерархичности семьи и общества, подчиненности женщины главе семьи, воспитания богобоязни, понимания своей «ничтожности» в мире и обществе^[703].

О живом интересе американских исследователей к интересующей нас проблеме свидетельствует ряд работ конца 60-х — начала 70-х годов. Так, Л. Успенский и В. Лосский коснулись толкования женских образов в русской иконописи X–XV вв. К. Рид, отталкиваясь от исследования фольклорных сюжетов и образов древнерусской литературы, проследил на протяжении десяти веков развитие в ней темы «русалий». А. Глассе посвятила статью древнерусским «амазонкам» — поляницам^[704].

В 1970 г. на XIII Международном конгрессе исторических наук (Москва) французские медиевисты обратили внимание на необходимость координации исследований по истории семьи и социального статуса женщин в различные эпохи Изучение истории древней и средневековой Руси в этом аспекте стало вестись еще интенсивнее, что совпало как с оживлением интереса к вопросам фамилистики, так и с усилением внимания к конкретным проблемам именно русской истории^[705].

В 1975 г. на базе Станфордского университета (США) была проведена первая конференция на тему «Женщины в России: изменяющиеся реальности и меняющиеся представления»^[706]. И по сей день американские ученые, главным образом женщины, довольно скрупулезно исследуют особенности социального статуса женщин древней и средневековой Руси и России. Магистерская диссертация С. МакНелли (1976 г.) на тему «От общественной деятельницы к домашней затворнице: изменение положения женщин в средневековой России» отразила успех американской историографии в освещении таких ее аспектов, как эволюция теории женоненавистничества в православии и воздействие ее на древнерусскую семью, правовой статус женщин привилегированных слоев русского общества, быт цариц и боярынь. С. МакНелли попыталась выделить основные черты жизни крестьянской семьи и статуса женщины в ней. Впервые в историографии влияние канонического права на семейный статус женщин и церковной идеологии на представления людей было рассмотрено «амбивалентно» (термин автора, подразумевающий многозначность): показаны позитивные и негативные последствия такого воздействия.

С. МакНелли полагает, что в «истории русской женщины» эпохи средневековья имеется лишь один существенный рубеж — XVI век, до него — период «социальной мобильности женщин», после — затворничество. Она определяет «три основные доминанты воздействия» на статус женщины в России: изменения в социально-политическом строе, кульминацией которых явился «московский период» Руси, эволюция форм православного христианства и появление крепостного права. Исследовательница использовала летописи, актовые свидетельства и записки иностранцев. Но это круг источников, известных еще русским дореволюционным исследователям, которых сама же С. МакНелли осуждает за предвзятость и ограниченность. Она имела возможность расширить источниковую базу исследования за счет опубликованных в СССР памятников и документов XIII–XV вв., но не сделала этого. Тем не менее ее выводы заслуживают внимания. Бесспорно, например, что «права людей на Руси зависели более от социального ранга, чем от пола»; верен тезис о влиянии принятого Русью христианства на изменение социального статуса женщин^[707].

Однако при всей обстоятельности труд С. МакНелли страдает заданностью итоговых выводов, в которых «автократическая система Московской Руси» выступает основным «подавляющим началом», оказавшим влияние и на положение женщин. Некоторые из оппонентов-соотечественников С. МакНелли указывали на произвольный подбор фактов, соответствующих лишь ее представлениям, ее схеме^[708].