Дувид-портной вертит в руках брусок свинца и жалуется на свою судьбу:

— Я вырос, мама, у бедного бондаря… Младшим братьям моим больше повезло, они родились в семье домовладельца… У тебя была уже лавка. Не в добрый час я появился на свет…

Он говорит тихо, почти шепотом, но мать не терпит секретов, она хочет, чтобы вся толкучка знала, в чем дело, и кричит:

— Не прикидывайся сироткой, не склоняй головку набок… «В добрый час», «не в добрый час», — ты просто неудачник… Дырявую кишку не наполнишь…

Шимшон глотает обиду, точно она относится к нему.

Не все ли равно? Она оскорбляет его отца, — правда, строгого, подчас несправедливого, но до этого никому нет дела! Он готов защищать его пред всем миром… Говорят, отец его плохой портной. Неправда! Никто так искусно не сошьет, не выгладит, не пригонит так искусно костюм, чтобы он был как влитой… Так говорит о себе отец, так оно и есть. У него редкий голос, и ни один кантор в мире не сможет так держаться у амвона, как он. Шимшон видал их: они жестикулируют, сгибаются в три погибели, поднимаются на кончиках пальцев и противно гримасничают во время молитвы. Его отец умеет стоять как вкопанный… Ему ничего не стоит одной трелью вызвать слезы у женской половины синагоги. Какой кантор, оборачиваясь к молящимся, умеет так, как он, смело смотреть им в глаза? На это способны только артисты. Отец повторяет это на каждом шагу, — и он прав…

Пусть бабушка бранит его, пусть издевается над ним, что он держит голову набок, это не пройдет ей даром. Она ответит за все, и никому иному, как ему, Шимшону. Не сейчас, не сегодня, дело не во времени… Он обрушится на нее внезапно, как несчастье… Весь город узнает, кто такая Ривка…

Безудержные мысли, они перескочили через грань времени, и приблизили желанный час…

Над узкой щелью между крышами толкучки, в синем лоскуте неба, вдруг вспыхнет зарево.

В пурпуровой тоге, с посохом в руке, встает из сумрака пророк реб Шимшон. Едва касаясь сандалиями земли, он бесшумно приближается к лавке Ривки. Старуха униженно склоняется пред ним, падает ниц и шепчет, ударяя себя в грудь: «Я грешила, была вероломна, грабила, злословила…» Напрасно! Десница Шимшона неумолима. Весь город слышит его разящие слова:

— Ты будешь наказана, Ривка, жестокой карой. Каждый стон Дувида обратится в вечное пламя, каждая жалоба Шимшона — в тяжелый камень для тебя… Не молись пред сном и на заре в постели, не жертвуй золото на храм, помогай сыну и внуку. Не корми мальчика гнилыми яблоками, не лги ему, что мороз делает их сладкими. Не гоняйся за дешевыми распродажами, не покупай Шимшону непарной обуви, он прохромал в ней все лето…

Пророк обличает жестокую богачку, и с каждым словом его в грудь маленького цирюльника входит мир и покой.

Шимшон открывает глаза и улыбается от счастья.

На толкучке тесно. Евреи окружили Ривку плотной стеной и слушают ее бойкую брань. Одни смеются, другие подталкивают локтем соседей и перемигиваются.

— Спросите моего кровопийцу, — звучит ее тонкий голосок, — что ему надо? Взгляните на вымогателя, который виснет на шее бедной старухи, сдирает шкуру с родной матери… Будь ты проклят, грабитель…

Она поднимает фартук, всовывает руку в подвешенный к поясу карман и тычет ему помятую ассигнацию.

— Подавись этим рублем, он все равно тебе впрок не пойдет…

Теперь вся толкучка узнала, что Дувид выродок и пиявка, а сердце матери не камень.

Как долго промечтал Шимшон у лавки бабушки? Время как будто пошло другим руслом. Чтобы не встретиться с Иваном или обозленным хозяином, он берегом речки прошел к черному ходу цирюльника и прильнул к дверной щели. Голубоглазого мужика не было. За столом, обильно уставленным водкой и закусками, сидел напомаженный молодой человек с закрученными кверху усами и золотой цепью поперек живота. Он часто поглядывал на себя в зеркало, без нужды вынимал массивные часы червонного золота и поправлял бриллиантовую булавку в галстуке. Иося, розовый от выпитого вина, возбужденно смеялся, похлопывая собутыльника по плечу, и любовно дергал его за уши. Ноздри Иоси вздрагивали, алые жилки ярко выступили на них.

— Будем здоровы, — глотая слова молитвы, бормотал цирюльник, — дай бог увидеться в добрый час веселыми и счастливыми…

Глаза его подернулись зеленью, и кончик языка высунулся изо рта. Он осторожно поднимал рюмку, облизываясь, подносил ее к губам и опрокидывал в рот.

— …Ты говоришь — герой, — шумел захмелевший Иося. — Взгляни на меня! Иося, — сказал я себе, — терпи, евреям в Египте хуже было… Хочет ли бог или не хочет, ему придется тебе помочь. Не жди от него милостей, он скорей облепит тебя болячками, но жить ты будешь… Это не жулик и не шарлатан…

Шимшон, удивленный, отступил и снова прильнул к двери.

— Ты уже не мальчик, Мойшке, — понизив голос, говорил старый цирюльник, — с тобой можно быть откровенным… С богом нашим нужно уметь ладить, на людей наплевать… Семи лет меня схватили и отдали в кантонисты. Родители отсидели шива, как по покойнику, и скоро обрадовались другому Иоське. О чужих говорить нечего, они даже не вздохнули, — одним нищим меньше… Тогда я сказал себе: «Иося, у тебя одна надежда на бога, и притом на бога с плохим характером… Он вытащит тебя из болота и, как норовистый конь, сломает тебе голову… С таким богом надо уметь ладить… Он осыпает евреев несчастьями и требует себе благодарности, как пристав. Это капризный бог, великий и тяжелый, как наш голус^[4]… Вообрази, что у тебя два фельдфебеля… Нигде не написано, что в роте должен быть только один…» Прошли годы, лучше о них не вспоминать… Из меня тянули жилы, но с небесным фельдфебелем я не поссорился. Я остался евреем…

Шимшон, смущенный, отошел от двери. Старик с ума спятил… Сравнивать великого еврейского бога с норовистым конем, с приставом, фельдфебелем! До чего водка может довести человека!.. Надо держаться подальше от таких речей…

Шимшон опустился на траву под ивой и тотчас поймал стрекозу. Насекомое долго жужжало, билось и оставило в его руках зеленую ножку. Тогда он растянулся в кустах, где возились божьи коровки, и стал ловить их. Трава над берегом стояла ровно и неподвижно. Река полумесяцем лежала — блестящая и беззвучная. В небе догорало солнце, задымленное густеющей мглой…

С моста донеслась песня нищего о звездах — ангельских душах. За нею потянулась жалоба слепца.

Шимшон задумался. Какое ему, собственно говоря, дело до того, о чем болтают пьяные люди? Кто знает, что ответил старику молодой человек? Может быть, Иосе так досталось, что он трижды раскаялся…

Мысль, что незнакомец отчитал цирюльника и, возможно, даже пристыдил, успокоила Шимшона. Его потянуло обратно к цирюльне.

Старик стоял на прежнем месте и, широко расставив ноги, изрекал:

— Если бы у меня, Мойшка, был сын с характером нашего бога, я не дал бы ему вырасти… Говорят, он избрал нас из всех народов… Большое спасибо! Избрал — так балуй, ласкай, осыпай благами!.. У него все наоборот: нате, избранники, болячку номер первый — черту оседлости… Теснитесь, как селедки в бочке, задыхайтесь в бедности и пожирайте друг друга… Мало вам, получайте погибель номер два — процентную норму. Торгуйте, обманывайте промышляйте ветром, только не суйтесь в инженеры, врачи, профессора… Я так рассуждаю: если дитя виновато, его надо наказать, отхлестать, чтоб знаки остались на теле, но вспарывать женщинам животы, бросать детей с третьего этажа только потому, что они избранники? Как хочешь, Мойшка, я не понимаю его…

Гнев, возмущение, бунт, способный единым порывом очистить мир от мерзости и преступления, вспыхнули в груди Шимшона. Еще одно мгновение — и молодой Самсон ворвется в цирюльню, изобличит безбожника старика и сметет с лица земли гнездо нечестивцев… Незнакомец с массивными часами червонного золота снял золотой перстень со среднего пальца, повертел его в руке и надел на указательный. Лицо его было серьезно, глаза сосредоточенны и спокойны.

— Тысячу раз извините, реб Иосл, но я с вами не согласен…