Письма из селения Половинка продолжали поступать, но все более и более грустные. Врач жаловался на преследования и оскорбительную критику его лечебных приемов. Обиднее всего, что дурные слухи внушили больным недоверие к нему и на приеме их становится все меньше.
Соловьев приехал в Москву в надежде найти здесь поддержку. Он напечатал свой доклад во многих экземплярах. Разослал учреждениям и влиятельным лицам, в том числе Трофиму Денисовичу Лысенко. Ответы были по-разному неутешительны. Академия медицинских наук отвергла предложение врача как вредную стряпню. Заместитель министра сельского хозяйства отметил, что в животноводстве давно используются препараты из естественных белков для ускорения развития животных. В Институте биологической физики согласились с доводами Соловьева и тут же погоревали, что «теоретические положения автора носят слишком общий характер и не соответствуют уровню современной науки». В самом деле, все лечебные средства строго научно обоснованы, почему бы и в этом случае не пожелать того же? Туберкулезные больные подождут, какая цена лечебному средству, не подкрепленному солидной теорией?
С этими добрыми пожеланиями Соловьев покинул Москву и не давал мне больше о себе знать.
Будить человеческую мысль надо вовремя, не пришел еще, видимо, час для осуществления того, чему врач Соловьев посвятил свою жизнь.
Случай с Соловьевым заставил меня призадуматься и невольно сравнить судьбу непременной фигуры современной поликлиники — терапевта и хирурга.
Было над чем поразмыслить.
Уж слишком незавидна доля терапевта, ни сам он собой недоволен, ни больные не рады ему. Стало обычным бранить лечебный персонал поликлиники, объявлять врачей невеждами, только на то и способными, что строчить пером и, не выслушав толком больного, торопливо выписывать лекарство. Иное дело хирурги — они чудотворцы. И на сцене театра, и на экранах кино только о них и речь. Снова и снова примелькавшееся лицо под марлевой маской, белый колпак, и… блаженны скальпель и снотворное, хирургия не ведает преград. Литература и искусство, столь благосклонные к хирургам, не посвятили ни одного серьезного произведения терапевтам. Зато сколько на их долю выпадает попреков и нареканий! Люди, не осмеливающиеся судить о технической конструкции пылесоса, полотера или электрической бритвы, с необычайной легкостью предают анафеме науку, от которой зависит жизнь и смерть человечества. Принято восхищаться успехами физиков, покоривших энергию атомного ядра, а также космонавтикой, посягающей на мировые просторы, а ведь если сопоставить пользу, которую эти наука приносят человечеству, с вакцинами против полиомиелита, калечившего детей, против чумы, погубившей однажды четвертую часть населения Европы, — итог не умалит достижений медицины. Знают ли те, кто посмеивается над терапией, что скарлатина в дореволюционной России временами поражала до полумиллиона детей? Что дифтерией заболевали до ста тысяч детей, из которых каждый второй умирал, что туберкулезные менингиты и злокачественное малокровие не оставляли свою жертву в живых… Известно ли им, что холера в прошлом обошлась в миллион жизней, а сыпные, брюшные и возвратные тифы опустошали деревни и губили армии во время войны? Что говорить о дизентерии — она убивала каждого третьего малыша. Эти болезни теперь не опасны, они утратили над человеком свою власть. Что значили старания терапевта против гнойного плеврита и сокрушающей силы крупозного воспаления легких, уносивших в могилу каждого шестого? Где тропическая малярия, опустошавшая целые поселения, кого ужасает теперь рожистое воспаление? Ни больного, ни врача эти болезни больше не страшат, и достигнуто это терапией за двадцать лет…
На это иной начетчик возразит, что успехами терапии мы обязаны не врачам, а фармакологическим лабораториям, создавшим пенициллин и сульфаниламиды, а также творцам новейших сывороток и вакцин. Терапевты лишь исполнители, слава принадлежит другим.
Так ли? Творцы вакцины против полиомиелита Солк и Сейбин — врачи-терапевты, и Флеминг и Флорей, открывшие пенициллин, — медики, но плесенью пенициллиум лечил больных русский врач Манасеин в конце прошлого века. Сульфаниламиды, осчастливившие человечество, открыл врач Домагк, а свойство их действовать подобно волшебной пуле, настигающей микроба среди многих ему подобных, разработал врач Эрлих. Обоих удостоили Нобелевской премии. Что касается бактериологов — творцов вакцин и сывороток, то, начиная с Дженнера — отца вакцинации и Коха — основоположника бактериологии, все они были медиками, а Дженнер, Кох и Эрлих — практикующими терапевтами. Не обошлось, конечно, и без помощи химиков, но ведь и физики в своих открытиях не обходятся без них… Наконец, самое существенное — что значат эти открытия, не будь усилий терапевтов, изучивших их действие на больном человеке? Ведь иначе эти средства никогда не стали бы лечебными…
Кто же судит о медицине по приходящему на дом врачу? Поликлиника — тот же полковой медпункт, а врачи — те же санитары на передовых позициях фронта. Их назначение — выяснить, способен ли больной справиться с болезнью или необходимо вмешательство специалистов. Каждый из этих врачей умеет читать электрокардиограмму, давать собственную оценку лабораторным анализам, разнообразие которых непрерывно растет, знает толк в рентгенограмме и способен критически отнестись к заключению рентгенолога. За спиной такого терапевта — лаборатория, оснащенная всякого рода техническими и лечебными средствами, включая электронную и атомную аппаратуру…
Я сделал эту проблему научной темой моей книги «Повесть о несодеянном преступлении». Литературно-художественный сюжет был также отголоском моих наблюдений в научной среде.
Столкновение людей различных нравственных представлений дало мне повод еще раз подтвердить известную истину, что чувство долга и чести — несокрушимое забрало перед лицом врага.
Недобрый человек — прежний друг — лишил свою жертву доброго имени, возлюбленной, которую сделал своей женой, и создал легенду о том, что прежний друг с сырым мясом ввел больному кишечных паразитов и тем погубил его. Жена, поздно разгадавшая мужа, готова оставить дом и уйти к прежнему возлюбленному. Высоконравственный друг не соглашается.
— Потерпите, не вечно же нам с ним воевать… Он не должен меня считать совратителем, способным из мести лишить его друга и жены.
— Что вам до него? — не понимает она. — Он домогается вашей гибели, ссорит с обществом, приписывает преступления… Откуда это ваше христианское многотерпение?
На это следует горькое признание:
— Мои нравственные представления не зависят от человека, с которым свела меня судьба. Я честен и с тем, кто бесчестен, сочувствую тому, кто сам на это чувство неспособен. Мне прежде всего надо с собственной совестью поладить. Она ближайший мой друг, хоть порой и неважный советчик…
На вопрос председателя суда, почему он не укажет на истинных виновников смерти больного, следует ответ:
— Не в моих правилах ставить в трудное положение ничтожных людей, не в них ведь дело…
— Но вы могли бы пригвоздить их к позорному столбу.
— Не в моих правилах также пользоваться средствами наших врагов.
* * *
Ко мне кто-то робко постучался. Я пригласил войти. Стук повторился. Я открыл дверь и увидел незнакомого человека.
Он извинился за беспокойство и продолжал оставаться на веранде, не проявляя желания войти.
— Простите, — начал он, — я узнал, что вы здесь, в Доме творчества писателей, и мне захотелось познакомиться с вами. Я читал ваши книги, много слышал о вас…
Он назвался профессором Аршавским Ильей Аркадьевичем, заведующим лабораторией Института экспериментальной медицины. Через некоторое время мы расхаживали уже по аллеям Коктебеля и вели оживленную беседу.
Надо отдать справедливость моему собеседнику, он владел искусством так скучно преподносить интереснейшие мысли, что слушать его становилось тягостно. Мы снова встретились в Москве, но я к тому времени успел ознакомиться с трудами ученого и мог бы о них больше и интересней рассказать.
