Что касается лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина — кстати, на эту премию серьёзно рассматривались также кандидатуры Д. Мережковского и И. Шмелёва — то вопреки общему несчастью потери Родины не стали ближе между собой эти очень разные люди и очень разные писатели.
Отвечать всем не удавалось — как ни запасёшься конвертами-марками, денег почта поглощает много, а всё равно сначала отвечаешь тем, кто больше нуждается в твоём слове, то есть тем, кто пишет не для того, чтобы «выразить уверение в почтении», а «просит ответить на вопросы». И о чём бы его ни спрашивали бывшие граждане Российской империи, ныне шофера, модистки, шахтёры, официанты, врачи и домашние учителя русского языка — если повезёт — в конченом итоге все они страстно хотели понять одно: «почему так случилось?», то есть как могла Россия превратиться в аббревиатуру, составленную из странных букв, сначала РСФСР, потом СССР. Такой страны мир ещё не видывал — круто брала.
Так что пришлось ему по этим письмам лет десять назад послать в газету большую статью «Как нам быть?». То есть, по сути, «быть или не быть», потому что бежали от голода, преследований или, как они с женой, в тщетных поисках следов Сергея, хватаясь за соломинку слухов, якобы видели его на Западе. Большинство — подсчёту точному не поддающееся, но сотни тысяч — уезжало на время, а оказалось — навсегда. Так и жили: как бы находясь в небытии.
Вот когда настало его полное небытие! Пустота, пылинка — вот что он без жены. Если бы не Иван Александрович Ильин! Его письма были единственной поддержкой, ибо в них была правда, внушённая когда-то ему, «неверу», его Олей; она простит своего Ваню, что не уберёг её. Вечно в своих листках, в пишущей машинке, в ожидании публикаций и всегда запаздывающих, всегда не соответствующих возложенным на них надеждам гонораров, в хлопотах с переводчиками… А она — его добрый ангел, его стержень, жила только заботой о нём и об Ивике.
Да и возможно ли было убедить её жить другою жизнью? Какой? «Для себя»? Другой жизни они не представляли оба — в вечных замыслах и «родах» рассказов и повестей, перемежающихся болезнями и отчаянием сомнения в том, чему отдана жизнь. И жена всегда приходила на помощь. А теперь её больше нет.
И не было человека во всём мире, кто мог бы лучше Ивана Александровича Ильина утешить неутешного:
«Не кончается наша жизнь здесь. Уходит туда. И «там» реальнее здешнего. Это «там» земному глазу не видно. Есть особое внутреннее нечувственное видение, которым мы воспринимаем и постигаем Бога, когда он и только он заполняет нас. Вы знаете это состояние, это внутреннее созерцание нашей связи с Ним, это не экстаз, не галлюцинация, упаси нас Бог от «прелести» картинного воображения! Может быть, для того и уведена в иной мир Ольга Александровна, чтобы Вам через страдания Ваши, через особое писательское зрение открылось видение большего, чем другим…»
В глубине души Иван Сергеевич как раз надеялся, что его «святая Оля» вымолит у Бога скорейшую встречу с ней — Там.
Не уменьшали горя слова друга-философа, но примиряли с решением Того, который и сам однажды просил Отца: «Не как Я, но как Ты хочешь».
Кто знает, может, и его берлинский учёный, позже швейцарский корреспондент тоже неслучайно послан ему, не сильно-то общительному, одинокому замоскворецкому медведю, впервые оказавшемуся в Париже, да не по доброй воле. Он уставал от досужего любопытства людей, едва успев увидеть теми самыми глазами, о которых писал Ильин. И не всё ли равно, где он находится, если нет с ним его Оли, Ольги Александровны Охтерлони-Шмелёвой? Не всё ли равно, какой вид из окна, если Россия отнята, может быть, навсегда?
Да, он одинок, он бесконечно одинок, они с Ильиным знают то же, что написал о неизбежной встрече в ином мире Достоевский возле гроба первой жены «Маша лежит на столе…». Но тогда Фёдору Михайловичу было сорок лет, а Ивану Сергеевичу шестьдесят и прожиты они в условиях невиданных потрясений, которые предсказал великий классик.
Да, он «бесконечно одинок» и молит Бога о скорейшей встрече — Там.
Но вот это письмо среди прочей корреспонденции: «Кажется, и в Голландии не забывают бедолаг, русских литераторов!»
Иван Сергеевич перечитал адрес на конверте: «Le Renais- sanse, 73, Ayenue des Champs-Elysees, Paris, 16». Как всегда, с пометкой редакции «От читат.». А вот и письмо (цветная почтовая бумага) помечено 9 июня 1939 года.
Писала женщина. Обращение к нему довольно велеречивое — «Искренно чтимый, душевно любимый… По непреодолимому желанию выразить Вам преклонение моё перед Вами…», — только пробежал глазами, почти не воспринимая, взгляд задержал на существенном:
«…Когда мне тяжело на душе, я беру Ваши книжки и так как в них не лицемерная правда, а Душа, то становится и легко, и ясно. И это Ваши «Лето Господне» и «Богомолье» были моими подготовителями и к Посту, и к Святой Пасхе. Увы, наши «батюшки» редко бывают истинно духовны, и часто не находишь у них того Духа, которым жила Русь. Читая Вас, я (и моя семья) чувствовали всё таким своим, родным, русским до последнего вздоха. И Вашего батюшку, такого прекрасного, так рано погибшего, и старенького Горкина, и Вас ребёнка мы любим, как любят своих близких. Простите мне, что так пишу, что всё выходит как-то может быть шаблонно. Но верьте, что от искреннего сердца идут мои слова…»
Письмо отсылало к его знакомству с русской молодёжью в Берлине после поездки в Латвию.
«Я слушала Ваше чтение в Берлине после того, как скончалась Ваша супруга. Как ужасно — столько чудесных, прекрасных близких лиц суждено было Вам утратить из жизни, когда-то такой полной, богатой этими людьми.
Вашим духом живут много людей, Ваша Божия искра затеплила у многих лампаду. Для многих во всей эмиграции существуют лишь два человека, — это Вы и Иван Александрович Ильин… Единственная для нас, эмигрантов, связь с Русским — книги…»
И о себе: «Я живу в Голландии, замужем за голландцем, в деревенской тишине».
О себе писали ему многие, особенно читательницы-женщины. Но несколькими строками ниже он непроизвольно вздрогнул:
«Если Вам покажется м.б. иногда, что Вы одиноки, то не думайте так!
Искренне почитающая Вас Ольга Бредиус-Субботина».
Эти слова он подчеркнул. Они отозвались привычной уже болью и всё же заставляли их перечитывать, словно незнакомая Ольга Бредиус-Субботина, отчества нет, но может быть тоже «Александровна», как его «отошедшая»? — он обязательно спросит об этом Ильина — эта неизвестная ему женщина проникла в его замёрзшую душу и угадала непоправимость его утрат и даже расслышала его стоны «Как я одинок!». Эти слова потрясли его впечатлительное сердце.
И как бы обещали облегчение. Как будто это ещё было возможно, даже если все его читатели заверят о своём сочувствии! О, благородное женское сердце!
И ещё это удивительное совпадение: Ольга оказалась ученицей философа Ивана Александровича Ильина! Её письмо было созвучно утешительным письмам их общего друга и учителя.
Дней через десять, разбирая накопившуюся почту, Иван Сергеевич послал в Утрехт неведомой Ольге Бредиус-Субботиной почтовую открытку с «сердечной признательностью» за добрые слова, за «окрик на уныние». Такие письма-ответы он тоже писал много раз, но сейчас как бы не совсем безвестному человеку, ведь Ольга Субботина находилась там, в Берлине, совсем рядом, видела и слышала его, и это тоже показалось ему не случайным.
Его ответ был, как все у Шмелёва, искренним, он не терпел отписок:
«Да, я одинок, очень одинок, и часто ропщу. Вы почувствовали это, сказали это, и правильно: я часто забываю, что я не одинок… моя покойная жена, мой отнятый мучителями Родины сын, офицер, Господь же со мной! Но не называйте меня учителем. Я недостоин сего. Я — слабый, грешный человек, куда быть мне учителем нравственной жизни. О батюшках Вы напрасно. И в нашем Содоме есть светлые пастыри, есть. Всего Вам доброго. Привет Вашей семье. Спасибо!»
В который раз он коротко повторил про сына Сергея, Серёжечку, расстрелянного в Феодосии в жестоком 1921 году. Бела Кун и Землячка — кто теперь вспоминает о них! — готовились к приезду в Крым Льва Троцкого, зачистка производилась под видом регистрации и под слово большевиков оставить жизнь бывшим белым офицерам, не захотевшим эмигрировать из России. Как можно было поверить слову узурпаторов власти в России!
