Агрессию Германии против Чехо–Словакии осудили и Соединённые Штаты Америки. Госсекретарь США Самнер Уэллс 17 марта заявил, что его страна не намерена признавать акт насилия, совершенный Германией. В таком же духе была составлена и нота американского правительства от 20 марта^[68]. В знак протеста США отозвали своего посла из Берлина. Польша предпочла позицию стороннего наблюдателя, хотя перспектива того, что она станет жертвой очередного удара агрессора, становилась все более очевидной. По словам министра иностранных дел Польши Юзефа Бека от 17 марта, она «ограничится подтверждением получения германских нот, не касаясь существа их. Польша, конечно, не одобряет германских методов, но согласно своим традициям она воздерживается от протестов, когда за ними не могут следовать какие- либо действия». Та же позиция была подтверждена и в беседе польского посла в Великобритании с её министром иностранных дел 24 марта: «Он (посол. — В. М.) не скрывал, какое сильное воздействие на польское общественное мнение оказал захват рейхом Богемии, а ещё больше — Словакии. Установив опеку над этой страной, немцы располагают лётными базами на расстоянии чуть менее 70 миль от польской границы. Но вызванная последними событиями обеспокоенность, кажется, не изменила желание польского правительства соблюдать видимость нейтралитета»^[69].

Взбудораженное актом 15 марта европейское общественное мнение не сомневалось в том, что Чехо–Словакия — не последняя жертва агрессора, что за ней последуют другие, но колебалось в ответе на вопрос о направлении следующего удара Гитлера: Восток? Юго–Восток? Запад? При этом все большее и большее число сторонников находила последняя версия. Уинстон Черчилль в разговоре с Майским ещё 15 марта высказал мнение, что «акция Гитлера в Чехословакии не только не является прелюдией к удару на Восток, а, наоборот, предвещает усиленный нажим на Запад, для чего Гитлер хочет обеспечить себе тыл, окончательно ликвидировав Чехословакию и её армию»^[70].

Аналогичной версии придерживались также Майский и Суриц, что следует из их телеграмм и писем в Москву весной 1939 г.^[71] Майский, например, писал Литвинову 4 апреля, что «западное направление германской агрессии становится все более вероятным», что, получив в своё распоряжение «пищевые, минеральные, сырьевые, человеческие ресурсы Центральной и Юго–Восточной Европы», Гитлер, скорее всего, ударит по Франции. «Почему не на Восток? Не против СССР? — задавался вопросом посол. — Потому что удар против СССР означает несомненную войну, очень опасную для Германии войну, а Гитлер предпочитает “бескровные победы”»^[72].

Опасность остаться наедине, лицом к лицу, с гитлеровской Германией усилила в Англии и Франции тенденции к оживлению системы коллективной безопасности и началу переговоров по этому вопросу с СССР. Но это вовсе не означало окончательного отказа тогдашнего руководства этих стран от политики «умиротворения», рецидивы которой стали учащаться по мере удаления от событий 14-15 марта 1939 г. Одной из причин подобного рода рецидивов, по мнению Майского, являлось то, что «душа души» британского премьера Невилла Чемберлена в области внешней политики «сводится к сговору с агрессорами за счёт третьих стран», что «Чемберлен идёт по пути так называемой “новой политики” крайне неохотно, на каждом шагу упираясь и все время выжидая момента, когда можно было бы вновь свернуть на столь знакомый ему путь политики “умиротворения”»^[73].

Одним из проявлений желания как можно скорее забыть о событиях 14-15 марта 1939 г. стала история обсуждения «чехословацкого вопроса» в Лиге Наций. Экс–президент ЧСР Эдвард Бенеш, находившийся в то время в США, где он читал лекции в Чикагском университете, по просьбе многочисленной чехословацкой эмиграции согласился возглавить за границей борьбу за восстановление Чехословакии^[74]. Уже 16 марта он направил Франклину Делано Рузвельту (США), Чемберлену (Великобритания), Эдуарду Даладье (Франция) и Литвинову меморандум с протестом против ликвидации ЧСР и просил правительства их стран «не признавать это преступление и сделать выводы, которые сегодня настоятельно требует трагическая ситуация Европы и мира». Аналогичное заявление было направлено Генеральному секретарю Лиги Наций французскому дипломату Йозефу Авенолю^[75]. Однако попытки советских дипломатов вынести чехословацкий вопрос на её заседание окончились неудачей^[76]. Позже Бенеш с горечью писал: «Следует с болью констатировать, что западноевропейские демократии вообще не понимали, о чем идёт речь не только во время мюнхенского кризиса, но и весь следующий год до начала войны»^[77].

Тем не менее официальное осуждение Англией, Францией и США гитлеровской агрессии против Чехо–Словакии диктовало и определённую линию их поведения в некоторых вопросах, в частности, в отношении находившихся на их территории чехо–словацких дипломатических представительств. Полпреды Ч-СР в Париже и Лондоне отказались повиноваться приказам властей протектората и с согласия соответствующих правительств сохранили свои посты. Чехословацкий посол в Вашингтоне полковник Владимир Гурбан, который после Мюнхена находился здесь на положении частного лица, ещё днём 15 марта уведомил правительство США, что он остаётся на посту посла республики и отказывается сдать дипломатические полномочия германским представителям. Вашингтон продолжал признавать Гурбана послом Чехословакии в США.

Продолжало действовать, хотя и не без трудностей, чехословацкое постпредство в Москве. 23 марта Фирлингер направил Литвинову ноту, в которой просил «принять к сведению», что он намерен продолжать выполнять обязанности посланника на основании «прежних и до сих пор действительных полномочий»^[78]. Литвинов в тот же день доложил о содержании ноты Иосифу Сталину, сообщив также о получении 14 марта из Словакии ноты, содержавшей просьбу о признании Советским Союзом нового Словацкого государства. Литвинов предлагал пока оставить как ноту Фирлингера, так и ноту словацкого правительства без ответа: «Позднее будет видно, как с этим поступить»^[79].

Примерно такая же позиция изложена наркомом в письме к советскому генконсулу в Праге Владимиру Яковлеву от 28 марта 1939 г.: «Я сказал Фирлингеру, что практического значения его заявление не имеет, ибо, не связанный ни со своей страной, ни со своим правительством, он не может разрешать с нами какие–либо дела, но что, поскольку он хочет оставаться представителем какого–то символического государства и правительства, мы его пока трогать не будем, а дальше видно будет. В затишье находится дипкорпус, который не знает, признавать ли впредь Фирлингера дипломатом или игнорировать его. Поступит дипкорпус, вероятно, в соответствии с указанием своих правительств»^[80]. В дальнейшем немногочисленная чехословацкая миссия в Москве «с молчаливого согласия» НКИД занималась преимущественно делами бывших граждан Ч-СР, оказавшихся по той или иной причине на территории СССР. Своё существование она прекратила в декабре 1939 г., то есть уже после решения Москвы признать Словацкое государство де–юре и установить с ним дипломатические отношения. Тогда же Фирлингер покинул СССР, несмотря на полученное им предложение НКИД остаться здесь на положении частного лица, с чем согласен был и Бенеш^[81].

Позиция СССР по чехо–словацкому вопросу летом 1939 г. может быть понята только в контексте событий в Европе и советской внешнеполитической деятельности той поры. Она была нацелена, с одной стороны, на соглашение с западными державами, а с другой, не упускалась из вида и возможность (в случае невозможности договориться с ними) сближения с Германией. Если неуспех англо–франко–советских переговоров имел следствием осторожность СССР в подходе к чехо–словацкому вопросу, то надежда на возможность договориться с Западом, наоборот, вела к положительным оценкам в этом вопросе. Но надежды на успех переговоров не оправдались. Резкое изменение советского внешнеполитического курса, явственно обозначившееся к концу второй декады августа 1939 г., повлекло за собой и корректировку позиций СССР в чехо–словацком вопросе. 18 августа Фирлингер в ответ на вопрос Бенеша об отношении СССР к Словакии уже отвечал: «.трудно сегодня на этот вопрос ответить ясно и определённо. Ситуация меняется каждую секунду»^[82]. После заключения советско–германского договора о ненападении 23 августа 1939 г.^[83] чехо–словацкий вопрос для СССР стал частью его новой внешнеполитической стратегии.