Выяснилось, что Вильгельм фон Бройнер прав. Наши стрелки Семеновского полка, действительно, уже заняли все места возле огня в первом зале каменоломни, где имелась самая лучшая естественная вентиляция. Некоторые из солдат разлеглись на шинелях вокруг костров, которые приготовили для себя австрийцы, натаскав изрядный запас дров. Другие солдаты кипятили что-то в походных котелках, подвешенных над огнем. Третьи, уже наевшись солдатской каши, чистили оружие при свете костров и приводили в порядок мундиры после очередного дневного перехода.

— Ну-ка, братцы, всем быстро подвинуться! Потеснитесь от второго костра к первому! Дайте место союзникам! — прокричал я командирским голосом.

И один из наших унтеров, который оказался здесь же, сразу повторил мою команду еще громче:

— А ну встать, олухи! Его высокоблагородие приказал потесниться! Вы слышали?

При этом, в качестве стимула унтер-офицер легонько пинал разлегшихся солдат под бока своими сапогами. И усталые стрелки неохотно, чертыхаясь себе под нос, выполняли команды.

— Пошевеливайтесь! Если кому не нравится, так я и посильнее сапогом двинуть могу! — продолжал кричать унтер до тех пор, пока последние семеновцы не перешли к костру напротив, расположившись в противоположном углу зала всей своей полуротой.

А я сказал австрийскому майору:

— Место освободилось. Можете располагаться. В тесноте, да не в обиде, как говорят у нас в России.

Оставив майора организовывать отдых своим бойцам, я вместе с Иржиной вышел наружу. Уже совсем стемнело, но на скальной площадке у входа в подземелье суета продолжалась не меньшая, чем внутри. В развалинах старинных построек разместили расседланных и стреноженных лошадей. И вокруг них суетились конюхи, задавая корм. Здесь же под открытым небом, быстро сложив костры из сухих дров, которые мы до сих пор везли с собой в обозе от вырубки, грелись возле огня драгуны.

Ближе всего к скале, в которой находился вход в каменоломню и на рудник, расположились с одной стороны от проема беженки, охраняемые Степаном Коротаевым и бойцами из его отделения. А напротив них, с противоположной стороны от входного проема, разместился наш походный лазарет с ранеными. Пожелав Иржине спокойной ночи, я дал Коротаеву указания разместить на ночь беженок внутри каменоломни возле источника, как и просила меня баронесса. И только после этого сам наконец-то поспешил к раненым.

Впрочем, у Влада в двух санитарных фургонах был уже полный порядок. За то время пока я любезничал с вдовой и бродил по катакомбам, студент-недоучка самостоятельно вынул пули и зашил раны австрийцам, пострадавшим во время последней перестрелки с нашими разведчиками. К счастью, ранения у австрийцев оказались не слишком тяжелыми. Тем не менее, выглядел молодой фельдшер весьма озабоченным.

— А я уже заждался вас, князь. Хотел даже послать кого-нибудь из выздоравливающих, чтобы позвали. У парня с ногой совсем плохо. И нужно посоветоваться, ампутировать или нет? — сказал Влад, указав на Василия Жиркова, которого санитары положили возле костра, отчего парень пригрелся и заснул, несмотря на боль, которую причиняла ему простреленная конечность. Фельдшер не поскупился ради обезболивания напоить его бренди из наших медицинских запасов.

— Давайте взглянем вместе, — предложил я.

А Влад кивнул и, наклонившись, аккуратно стянул с левой ноги гусарского корнета одеяло, в роли которого использовалась трофейная французская шинель из синего сукна.

От чистой повязки, наложенной фельдшером совсем недавно, уже пахло неприятно, а вся она выглядела снова намокшей, пропитанной не столько даже кровью, сколько гноем. Сама же конечность в этом месте сильно распухла. И я совсем уже не удивился, когда сняли повязку, и под ней обнаружились зловещие признаки гангрены. Вражеская пуля прострелила ногу насквозь, раздробив кость и вырвав на выходе довольно большой фрагмент икроножной мышцы. Но, самое печальное, что в рану попала инфекция. И нога в месте ранения загноилась, а вокруг раны и вниз в сторону стопы распространился некроз тканей.

Рассматривая распухшую и почерневшую ногу Василия, я понимал, что сделать что-либо для спасения конечности молодого человека в наших условиях просто невозможно. При подобных непростых огнестрельных ранениях, если пуля дробит кость, то и в двадцать первом веке требуется весьма серьезное и длительное лечение. И, чтобы попытаться спасти конечность, необходимо скорейшее вмешательство опытных специалистов травматологов и хирургов со всем арсеналом медикаментозных средств и сложного медицинского оборудования стационарного госпиталя. У нас же ничего из этого не имелось. Да и что могут сделать два недоучившихся медика, имея лишь набор медицинских инструментов 1805 года? Только ампутировать. И альтернативы ампутации просто нет. Вернее, альтернативой будет скорая смерть Жиркова, если на ампутацию мы все-таки не решимся.

Надо было принимать трудное решение. И я сказал Владу:

— Готовьте его к операции. Прокипятите инструменты и перевязочный материал. Будем ампутировать.

Я же начал переодеваться в наряд мясника, сняв мундир и напялив на себя длинный кожаный фартук и кожаные нарукавники, а волосы на голове завязав платком на манер банданы. Потом я тщательно вымыл руки с мылом, прикидывая в уме, что дело предстоит весьма непростое. Пока нам с Владом, можно сказать, везло, что подобные операции во время похода делать приходилось всего пару раз. Могли мы с фельдшером, понятно, совсем немногое.

В основном, наша медпомощь раненым до сих пор сводилась к тому, что мы извлекали пули, застрявшие в тканях организма, чистили и зашивали раны. Но, те несколько тяжелых, которые получили ранения в грудь и в живот, умерли у нас по дороге. Сложные полостные операции мы с Владом банально не умели делать. Потому даже и не пытались, чтобы не навредить раненым еще больше.

Ведь любая операция представляет собой тоже травмирующее действие, фактически нанесение организму новой раны. И, в случае полостной операции, раны весьма серьезной. Впрочем, насколько я знал, здесь и многие именитые хирурги еще не практиковали подобные сложные методы вмешательства в организм. Даже аппендицит решались удалять лишь считанные единицы, хотя метод был известен с 1735 года. Да и вообще, здесь большинство военных хирургов пока что учились и набирались практического опыта не у профессоров в мединститутах, а у полковых цирюльников, как тот же Ларрей, который оперировал меня после ранения.

Но, такие самородки, вроде Ларрея или того хирурга Массо, который оперировал Кутузова, здесь пока исключение. В целом же, к 1805 году положение с медициной оставалось на весьма примитивном уровне. Хотя во время сражений ампутации приходилось делать постоянно, все равно любая подобная операция в здешних условиях была для хирургов задачей всегда очень ответственной и серьезной, на пределе медицинских умений эпохи. А уж тем более для нас с Владом, поскольку надо действовать очень четко, стараясь выполнить все манипуляции таким образом, чтобы пациент не умер от кровопотери и болевого шока. И, конечно, необходимо не допустить заражения. А еще и культю нужно сформировать правильно, чтобы не возникло осложнений, и человек мог потом носить протез. И я каждый раз перед подобным действом лихорадочно вспоминал все, что слышал по теме в медицинском колледже и читал в специальной литературе.

Здесь не было даже элементарной хлопковой ваты. Вместо этого кровоостанавливающие тампоны делались из корпии, то есть из обычной ткани старых тряпок, распущенной на нитки вручную и скатанной в комки. И я заставлял Влада кипятить эти комки ради стерилизации, прекрасно представляя себе, сколько микробов живет на них. Хорошо еще, что у Влада имелись необходимые инструменты. И сейчас, прокипятив весь набор, он аккуратно раскладывал их на прокипяченной стерильной холстине.

Когда Жиркова наши санитары перекладывали на походный операционный стол, представлявший собой обычные козлы, накрытые широкой доской и сверху застеленные влажной прокипяченной простыней, Василий проснулся. Приподняв голову и посмотрев на свою ногу, а также на нас с Владом в наряде мясников и на наши инструменты, подготовленные к операции, среди которых выделялась грозным видом пила для костей, он забеспокоился, пробормотав пьяным голосом: