Ученые инженеры руководят движениями поездов, Работают паровозы, телеграфы, великие изобретения человеческого гения — Стефенсона, Морзе, Маркони. Ученые профессора руководят вытаскиванием пуль, отрезанием рук, ног, трепанацией черепов в операционных залах, применяя все великие изобретения Листеров, Рентгенов, Пастеров. Все силы человеческого гения направляются на то, чтобы свозить людей на убой и на разные операции над ними после убоя, после чего всех, восстановленных наукою и милосердием, везут на новый убой.

Так вот в чем последнее слово нашей цивилизации. Так значит Уатт, Стефенсон, Морзе, Маркони создали свои великие изобретения для того, чтобы отвозить людей на убийство, — Листер, Рентген, Пастер работали для того, чтобы по всем правилам науки подлечивать людей для совершения ими и над ними новых ужаснейших преступлений,—Христос, Будда, Толстой, Кант, Мильтон, Руссо проповедовали для того, чтобы люди становились в конце концов пушечным мясом?!

Нередко в происходящих боях бывает так, что когда пытавшиеся наступать войска принуждены бывают скрыться снова в свои траншеи, не выдержав огня из неприятельских окопов, тяжело раненые остаются лежать в пространстве между „своими" и „чужими" окопами и корчатся в смертельных тяжких мучениях на виду у обоих армий, так как тот, кто решился бы их вытащить, был бы застрелен.

Кажется, нельзя представить себе что-нибудь более ужасное, чем эти корчащиеся в ужасных муках человеческого существа на глазах у тысяч наблюдающих это зрелище людей.

Жена моя едет в вагоне железной дороги с легко ранеными, едущими на осмотр. Заходит разговор о немцах и их зверствах.

— Какие же звери! — говорить добродушно, весело улыбаясь, молодой солдат. — Надень ему мою шапку и не отличишь, — такой же будет.

Все такие же. Но на них надеты разные шапки, и потому они должны убивать друг друга.

Далеко ушли обе, громившие здесь друг друга, армии.

Только в разных местах изрытого взрывами бомб поля чернеют груды мяса и крови.

Через эти груды, комки проехали, топча их, победоносные принцы. Для них это ничто, эти гнойные обрывки пушечного мяса, которого они нарежут еще и еще миллионы пудов для того, чтобы об их победах кричал мир.

Для меня каждый этот комок мяса и крови — это святыня, это брат мой, несчастный сын Божий, нарочно воспитанный в совершенной духовной тьме, в самых диких суевериях и обманах, чтобы он стал, когда им это понадобится, убивать своих братьев — сыновей Божиих, или же, чтобы, сам зарезанный ими, издох и сгнил, как падаль, как мусор, как ничто.

Да. Ничто. Что бы ни болтали все Вильгельмы, все цари, все владыки земли и капитала, извлекающие славу и барыши из массового братоубийства, о своих доблестных воинах, героях, мы знаем, что все это говорится для того, чтобы, одуренные этою грубою лестью, несчастные лучше лезли под пушки. Мы знаем, что для владык жизнь другого человека — ничто. Мы знаем, что одним росчерком пера они швырнули на зарез миллионы этих своих чудо-героев для того, чтобы они добыли им добычу, и швырнут сколько угодно еще, пока сколько-нибудь пушечного мяса есть в запасе. И когда война закончится, завтра же цари и короли капитала готовы будут начать такое же убийство вновь, чтобы расширить пределы своей власти, славы и бумажника.

Ведь цари еще с детства учатся не жалеть жизни, Когда еще нельзя учиться этому на людях, они учатся этому на животных. Кайзер Вильгельм в течение-своей жизни на охотах своими руками застрелил и зарезал 50.000 животных.

С детства они привыкают уже хладнокровно мочить руки в крови, убивать и распоряжаться убийством.

На людей они переносят потом уже готовую практику.

Для них, венчанных убийц, и для некоронованных убийц — королей капитала, священна жизнь только их самих.

Для других они признают только два назначения: или быть их вечными рабами, баранами для стрижки, или же быть, в случае неподчинения, разграбленными ими до тла и умерщвленными.

Далеко ушли обе, громившие друг друга, армии; только в разных местах изрытого взрывами бомб поля чернеют несчастные комки мяса и крови, гниющие миллионами там, где проходят эти палачи человечества. Каждый этот комок мяса и крови, который ничто для них, это сын Божий, брат наш родной — человек, любимое дитя своей несчастной матери.

Человечество, человечество! До каких же пор-ты будешь жить в этом позорнейшем рабстве?

До каких же пор ты будешь само бросать себя на убой для этих извращенных, для этих чудовищ, властолюбия, славолюбия, жестокости и жадности?

До каких же пор будут безответно взывать к. тебе переполнившие теперь твои поля эти обрывки людского мяса и крови, эти раздробленные члены твои, эти дети твои, растерзанные самим же тобою, безумное человечество?

Если бы сегодня соединенным советом делегатов-народов всех воюющих стран было бы постановлено, что если война будет еще продолжаться, то все военные долги будут уплачены одними создавшими и продолжающими войну правителями и миллиардерами из их капиталов без переложения гроша медного в виде прямых и скрытых налогов на все население, война сейчас же будет покончена, уверяю вас. Она не продлится ни одного дня. Правители и миллиардеры не дадут ей продлиться ни одного дня.

На противоположной стороне нашего переулка идет в большом сером платке, перекрещивающимся на ее груди, женщина с большим животом. Она тащит мешок с куском хлеба для ее семьи, ради которого она стояла много часов в очереди на утреннем холоде. Теперь она возвращается домой, совершенно измученная, едва передвигая ноги, которые несут ее грузное тело с большим животом. Она несет в себе будущего человека. Что-то увидит он? Что-то увидит эта жизнь, зачатая во время гигантского избиения жизней? Неужели и в его время одни жизни будут уничтожать другие жизни на войне, в карательных экспедициях, во время царских и королевских расправ и революций? Неужели и в его время будут приготовлять пушки, ружья, пули для человекоубийства? Неужели и в его время будут школы человекоубийства, будут постоянные огромные скопления людей для узаконенного обучения их, день за день, одному: искусству убивать брата-человека? И неужели эта жизнь, которую сейчас так бережно, любовно несет в себе эта измученная, благодаря войне недоедающая теперь с ребенком во чреве, бедная мать, неужели и эта жизнь будет кого-то убивать или сама будет зарезана во имя такого-то отечества или ради сохранения такого-то порядка?

О, если так, тогда пусть лучше прекратятся всякие рождения на свете! Вынашивать в себе с таким гигантским напряжением, рожать в муках для того, чтобы рожденные так были зарезаны руками братьев-людей, рожать для того, чтобы рожденный тобою человек сам стал узаконенным убийцей, уничтожителем жизни! Пусть лучше прекратятся всякие рождения на свете!

Утро. Солнце уже залило улицы потоками горячего, ослепительного, радостного света. По мостовой нашего переулка двигаются солдаты. За их рядами отдельные солдаты тащат стоячую раму с привязанным посредине ее мешком с соломою, потом особые подставки для ружей, особые зеркала, значки с номерами и т. д., и т. д. Все это несется так внимательно, сосредоточенно, как если бы за ученой экспедицией несли бы математические, астрономические, землемерные приборы. Это все — учебные пособия школы человекоубийства.

По всем окружающим улицам из казарм движутся такие же отряды с такими же школьными пособиями науки человекоубийства, и скоро все окрестные улицы, все бульвары (на которых сотни безжалостных солдатских сапогов вытаптывают только-что показавшуюся травку) наполняются обучением этой науки.