Запомнил он свою обиду. Не мог словом победить - решил иначе.

Я и слова не успел произнести - схватили и на двор. В то время люди были как звери. Попадись им человек, ткнёт на него кто-нибудь, а особенно свой командир - убьют, замучают.

Ведут меня путями. На смерть бьют. Не только те, что ведут, но и те, что сотнями слоняются по путям.

Вот, подойдёт, примерится справа, да как двинет - клонишься на бок, падаешь, второй слева. Так и клонишься то на один, то на другой бок, а часовые прикладами подгоняют. Наклонишься от удара, он как сунет прикладом ниже лопатки - всё в тебе лопается, а идешь. Били кто руками, кто прикладом, вели расстреливать, и все довольны были.

- Вот когда он попался, голубчик, шпион.

Был у нас такой рабочий - большевик Годунов, Исаакий звали его. Расстреляли его немцы в Екатеринославе. Он как увидел, что ведут меня, бросился в середину, кричит, волосы на себе рвёт: «Товарищи, кого же вы - своего да ещё такого!»

Не влияет: благословили его прикладом - он и с дороги грохнулся. Сзади только шумит.

Ещё меня спасать бросился их один командир, другого только батальона, Шмидт - хороший был большевик, любили его они очень, но и тут ничего не помогло. Не так-то просто человека отнять у толпы, когда она его убить хочет. Особенно в феврале 1918 года.

Но тем не менее отняли. И довольно просто. Вели меня возле вагонов. Стоял там наш Генкварм Левензон и рядом с ним командир полка Харченко. Хорошие ребята. Сделали вид, что не узнают меня, нарочно.

- Кого это вы, товарищи?

- Шпиона!

- Куда?

- Расстреливать.

- Как же это так расстреливать без допроса? Его хорошо допросить надо.

- Правильно, правильно! - гудит моя стража.

Я не всё понимал. Завели в вагон и начали допрашивать. Только потом понял, как спасали. Вышел командир и сказал, что дело важное, так за минуту кончать нельзя, от него, от шпиона, обо всём узнать надо. И разошлись.

Тут только они бросили комедию допроса и - к Чернову.

- Ты чего это, падлюка?

А он трус был - когда за ним батальон, да спровоцировать его сумеет - герой, а сам робкий был, предатель... Так оно и обошлось. Охрип я от драки, долго грудь болела, дня два, пожалуй, лежал.

Тяжело и неправильно на некоторых повлиял этот случай. Не большевики они были настоящие. «Как же это так, говорят, за «них» мучаешься и от них же драку, смерть принимаешь.» Неправильные эти слова были. Я, хоть и битый, понимал тогда, что этот путь не гладкая тропинка, нам ещё встретится немало опасностей и препятствий, которые надо победить. Через это мы идём в Красную армию. Так оно было везде, так оно было и с нашими надднестрянцами.

Подошли к Одессе. Приказ был у нас главнокомандующего Муравьёва. Такой приказ примерно, точно не помню:

«В тыл нам вышли немцы без предупреждения. В Киеве бои с украинской Радой. Связь с центром революции, Питером, потеряна. Приказываю доблестной особой армии грузиться в эшелоны и двинуться на Одессу, Заставу, Вознесенск и дальше на север. Всю артиллерию иметь погруженной на платформы и пригодной к бою. Проходя мимо Одессы, из всех орудий открыть огонь по буржуазной, капиталистической и аристократической части города, разрушить её и поддержать в этом деле нашу доблестную героическую флотилию. Невредимым оставить только великолепный дворец пролетарского городского театра. Я в такой-то час такого-то дня выеду из Одессы в Николаев.»

Это, конечно, приблизительно, но содержание выдержано вполне.

У нас голова на плечах была. И мы чудесно понимали, что рядом с буржуем в подвалах и на чердаках живут рабочие - бедняки. Разумеется, ещё не только стрелять мы не собирались, но решили хоть какой бы ценой, помешать этому злому делу.

К Одессе в это время подходили походом заамурцы. Мы послали к Муравьёву делегацию. Долго она с ним спорила, требовала отмены приказа, особенно на флоте. Мы, собственно, и так не выполнили бы его. Спорили, показывая в окна на пути, где толпами нарочно ходили заамурцы, и своего добились.

Он отменил приказ. А делегатов наших вывез... Без звонка, без свистка тихо снялся поезд и пошёл на Николаев, и в поезде делегаты.

Расстрелял бы, я думаю, этих смелых делегатов, сознательных солдат революции, если бы они ему не доказали, что не вернутся они - значит погибнет армия. Не передаст ей никто приказа двигаться дальше - и немцы настигнут. Остановили на полустанке курьерский салонный поезд, выпустили их, и они на лошадях, дрезине добрались до нас.

Так никто, наверное, и не знает, как мы спасли город Одессу от напрасной руины, от напрасных потерь.

Дальше пошли мы на Березовку, Колосовку - Вознесенск.

На станциях грузили пушки, сахар, хлеб и отсылали в далёкий центр. Тогда уже понимали, что голодать там будут, что пушечные все при фронтах погибнут. Упорно грузили, как только тихая минута выпадет - грузили и отсылали, специальных комендантов и заведующих погрузкой завели. Много вывезли.

Попадались нам отряды разные. Дикие отряды. Был такой отряд Маруси. Грабили, насиловали... Мы боролись с ними. Призвали их к порядку.

Подошли мы к Березовке, а немцы нам наперерез идут. Мы с юга на северо-восток, а они с запада на восток.

Так пришли мы в Березовку, а в Колосовке вёрст за десять немцы и много их. Спокойно расположились и не знают, что мы тут под боком. Решили эшелоны продвигать, а сами ударить по ним ночью. Собрали всё, что возле штаба было, и моих китайцев, и решили ночью напасть.

Двинулись, хотя до них вёрст десять надо было ночью пройти по неизвестной местности.

Вспоминаю я в ту ночь девушку одну, лет шестнадцать ей было. В штанах она ходила, с карабином. Смерти искала. Много их тогда без цели, без смысла в жизни блуждало. У Керенского в женском батальоне была. В батальоны те женщины больше без причины пошли, а были и такие, что зажигательной, «патриотической» речи поддались. На защиту «родины, революции и Керенского» пошли. Хорошие были, но тёмные, несознательные. Вот такая именно была и Шура.

Беда с ней случилась. Ещё в Тирасполе дежурила она в крепости и на телефонной полевой станции. Ночью из Одессы отряд на подмогу к нам пришёл. Плохой отряд. Самые бандиты были.

Полевая станция в прикрытии в отдалении стояла, чтобы пушка не попала. Вдвоём они, две девушки, дежурили на станции. А ночь была тёмная, только то тут, то там пушка грохнет, то тут, то там одиночные выстрелы или лязг пулемётный. Привычному человеку в такую ночь жутко становится. А они ничего, честно свои обязанности выполняли.

Вдруг в дверь стучит. Пришло трое из Одесского отряда. Одеты красиво, лентами пулемётными перепоясались, по два револьвера, бомбы.

Не хотели открывать. Криком и стуком те взяли. Открыли. Вошли, закрыли дверь на замок и к нашим: «Раздевайся! Ложись!»

Девушки в слёзы, умоляли, просили, руки целовали. А те, как звери - женщину увидели, их не умолишь.

Подмигнула Шура своей подруге, расстёгивать воротник начала, прислонилась к кровати, будто одеяло закатила, карабин схватила и ну стрелять.

Грохот, дыма полно. Девушки в окно.

Но не помогло и это. Нагнали, головы разбили, притащили назад и яростно поиздевались. Долго насиловали и топтали девичьи тела.

Без сознания их обеих в больницу потом привезли, изуродованных, искалеченных.

Как очнулась Шура впервые, так и начала смерти искать, смерть себе причинить хотела; дважды помогала ей «сестра». Спасали. Пришлось мне потом разговаривать с ней. Успокаивал. Доказывал, что именно сейчас и жить - за рабочее дело бороться. ... Трудно её было уговорить. Хоть и не стала она яда или пули своей искать, но в бою стала отчаянная, дикая - смерти всё искала...

Опять я сбился. Так вот - шли мы тёмной ночью от Березовки на Колосовку. Еле слышно раздаются шаги. И тихо тарахтят пулемётные тележки. Пулемёты везли просто руками. Долго шли, дух затаив, чтобы неожиданно наскочить.

Разведка сообщила, что впереди горят огни и стоят эшелоны. Немцы уже раньше считали, что воевать не с кем. Даже надлежащей охраны не было.