— С кадрами надо работать, кадры нынче — первое дело…

На заслуженный отдых Бакланова приводили в возрасте шестидесяти пяти лет, со всеми почестями, как и полагается персональному пенсионеру республиканского значения. Вручили Почетную грамоту и медаль «Ветеран труда», подарили цветной телевизор, а Аржановский, напутствуя своего однокашника, с чувством сказал:

— Отдых отдыхом, а про совхоз не забывай. Мы с тебя, как с коммуниста, ответственности за хозяйство не снимаем, так и знай.

Директором «Россошанского» назначили тридцатилетнего сына Бакланова, пять лет работавшего в совхозе главным агрономом.

С первых месяцев нового руководства стали доходить слухи о разногласиях сына с отцом. Старик, естественно, не мог оставаться безучастным к работе сына; в любом, даже самом маленьком деле он давал советы, рекомендации, настаивал на своем мнении и кровно обижался, если молодой директор принимал решение сам.

Разногласия дошли до того, что старик несколько раз выступал на партсобраниях с упреками в адрес директора насчет его неопытности и нежелания учиться у старших.

«Рано стал самостоятельность проявлять, — говорил тогда Аржановский. — У кого, как не у Бакланова, опыт перенимать, тем более — сыну у отца». И секретарь райкома сделал пометку в записной книжке: «Поговорить с Баклановым о его взаимоотношениях с отцом».

И вот к нему неожиданно заявился Бакланов-отец.

Старик был осанист и по-генеральски солиден. С неторопливой, уверенной походкой, с решительными жестами, с отчетливым бархатным голосом, он умел производить впечатление человека, который привык распоряжаться и жить на широкую ногу.

— Извини, что я к тебе прямо домой и поздно, — сказал он, крепко пожав руку хозяину. — Я без всяких предисловий — на сына приехал жаловаться.

Они сели в беседке, сплошь оплетенной диким виноградом и хмелем. Вокруг неяркой матовой лампочки у потолка кружились мотыльки.

Аржановский, склонив голову, сосредоточился и, глядя себе под ноги, внимательно слушал Бакланова.

— Не обо мне речь, — размеренно и тяжело говорил бывший директор, — хотя и я не чужой человек в совхозе. Не считаешься со мной — ладно, я пенсионер. Но ведь тебе с людьми работать. Что же ты, говорю, рубишь сук, на котором сидишь-то без году неделю. До чего он додумался?! Гетьмана, завфермой, от работы освободил…

Аржановский поднял голову:

— Гетьмана? За что?

— А спроси! За то, что ферма первая в районе. Нашел какие-то нарушения в зоотехническом учете и раздул из мухи слона. Я, собственно, и поскандалил с ним из-за этого. Можно ли так кадрами швыряться? Попробуй-ка найди такого хозяина, как Гетьман. Наконец, он меня этим самым обидел. Что рабочие скажут? Что я подбирал сомнительные кадры, а сыну теперь приходится исправлять мои ошибки? Признаюсь, мне сейчас, тяжело, как никогда… Об одном прошу: Гетьмана нужно вернуть на ферму.

Аржановский обещал разобраться сам. Бакланов приободрился, и, когда жена Аржановского подала чай, старик в сердцах махнул рукой и глухо сказал:

— И вообще — глаза бы мои не глядели… Мишку я люблю и всегда добра для него хотел, но тут боюсь, что не получится из него директора…

И, разоткровенничавшись, Бакланов как на духу выложил все сомнения.

— Молодо-зелено, горяч… Эксперименты проводит, модничает, а денежки-то, как в трубу, летят. Радиотелефон поставил, агролабораторию открыл, прудов понастроил, рыбный инкубатор свой завел, техники всякой набрался. Одних легковых машин при конторе семь, их содержать надо; запчасти-то нынче — только за наличные. Я не против этого, да ведь карман-то совхозный не бездонная бочка, все это сказывается на экономике. Начну ему советовать — отмалчивается, вроде я для него худа желаю. Или того хуже — отшучивается. Каждый, мол, должен чем-то отличаться: ты индюшиную ферму завел, а я, мол, рыбку в прудах развожу, телефоны на тракторы цепляю. Вижу — он просто насмехается надо мной; ну, обида взяла, я и рубанул напрямик: «Грош тебе цена, сынок, как руководителю! Ты на моей славе пока держишься, а через годик-другой в калошу сядешь». Так он, сукин сын, знаешь что мне ответил? «А я, — говорит, — батя, стараюсь побыстрей от твоей славы освободиться, она у меня по рукам-ногам как гири висит». Во как! — Старик грохнул по столу кулаком, отвернулся и всхлипнул. — Дожился! От сынка-то родного… молокососа…

Уходя, Бакланов, как показалось Аржановскому, просительно и даже заискивающе, что на него было не похоже, напомнил:

— Уж ты постарайся… ради меня, Гетьмана надо вернуть на ферму.

В эту ночь Аржановский долго не мог уснуть. Как-то неприятно, смутно и тревожно было на душе после разговора с Баклановым. «Что у них? Конфликт двух директоров? Михаил горяч, задирист, он и отцу спуску не даст… Только кому оно нужно, геройство-то это? Перед кем петушится? Отец в хозяйстве жизнь положил, воевал. И голодал, и холодал, нужду мыкал. За что ни возьмись в совхозе — все пережито, выстрадано. Вот и ревность к сыну, новому руководителю. Естественно. Старика уважать надо, а не лезть на рожон. Именно: молодо-зелено…»

Аржановский решил наедине твердо и по-отечески пожурить строптивого директора.

Рано утром по пути в «Россошанский» Аржановский, завернул к бригадиру Гладкову, своему давнему товарищу. Он застал его за необычной процедурой. Тучный и налитой, как астраханский арбуз, обнаженный по пояс, бригадир лежал на скамейке вниз лицом посредине двора и страдальчески мычал. Вокруг него суетилась маленькая жена, усердно нахлестывая по бронзовой, лоснящейся пояснице веником из застарелой огненной крапивы.

— Ууу-оо-ох! Охо-о-хох… Полехче, мать, полехче… Оох!

Из глаз Гладкова катились крупные слезы, он часто крутил головой и кусал губы.

Увидев гостя, жена закончила экзекуцию и, поставив мужа на ноги, плотно обмотала пылающую поясницу широким полотенцем, натянула на него толстый шерстяной свитер и подала маленький граненый стаканчик. Гладков выпил, крякнул и подошел к Аржановскому, улыбаясь:

— Вот теперь я исправный.

Жена, видя недоумение на лице секретаря райкома, охотно пояснила:

— Проклятый радикулит, шоб его чорты побралы! Тильки крапывою и спасаемось.

Аржановский рассмеялся.

Выехали посмотреть озимые. Приминая каблуками шелковистую сочную щетину, оставляя по росе темные следы, не спеша шли по полю. Аржановский как бы невзначай спросил:

— Ты в курсе, за что освободили Гетьмана?

И по тому, как Гладков длинно вздохнул и долго молчал, секретарь райкома понял, что он все знает и что дело это серьезное.

— А ты вроде не знаешь? — с хитрецой покачал головой Гладков.

— Нет.

— Значит, не дошло пока до райкома. И лучше б совсем не доходило… Оконфузились.

— Ты давай по порядку.

— А может, тебе лучше с директором…

— Я хочу от тебя сначала услышать.

Они стояли у края поля; кругом, повитые сизой дымкой, окаймленные золотом лесополос, набирали силу зеленя, и Аржановский с наслаждением вдыхал свежий молодой аромат мощно раскустившейся озими. В воздухе плавала тончайшая, с металлическими блестками паутина — был конец бабьего лета.

— Зарапортовались мы с этим Гетьманом! — с неожиданным озлоблением сказал Гладков. — Его бы, паразита, под суд надо. Да вместе с ним, может, и директора бывшего… одной веревочкой-то повиты. Сколько лет в передовиках ходили! Вы их там всё по президиумам сажали да в пример ставили. А на деле что? На деле — пшик на постном масле. Передовик-то этот пятьдесят коров лишних доил, а коровы эти по отчетам нетелями числились… И таким макаром пять лет жульничали. Молодой-то директор, как узнал об этом, так хотел сразу прокурору дело передать. Да, видно, пожалел отца. А скандал у них был чуть не до драки.

Аржановский вспомнил: «А я, батя, стараюсь побыстрей от твоей славы освободиться, она у меня по рукам-ногам как гири висит».

— Бакланов наведывается к тебе?

— Приезжает, — продолжал Гладков, — да только тут ему не очень рады. Рыльце-то, как говорится, в пушку. Люди уже всё знают. А он вроде не замечает, важности напустит на себя — куды там! — и руководить рыпается. «Это, — говорит, — Гладков, у тебя так, а это — не так». А я ему: «Все так будет». Ну он походит-походит, покрутит носом, покряхтит да и уедет. Он думает, что без него совхоз захиреет, а на самом-то деле он теперь как на дрожжах попрет!