— Нужно, — тихо уточнил Мрыхин.

— Нужно! Да. Только постарел я, что ли?

— Какая старость? Вам и пятидесяти нет.

— Дело, брат, не в годах. Если я говорю так о колхозе — я знаю, что говорю. — Он сказал это жестко, с достоинством человека, знающего себе цену. — Колхоз этот для меня не просто колхоз, а я не просто председатель. Я ведь не по обычным меркам жил. Молодым был, горячим. Что колхоз?! Я министром тут был, хозяином с большой буквы. Вот куда хватил! Только план выполнять, сводить концы с концами — это унизительно для меня. Я хотел, чтобы земля наша цвела, богатела, чтобы работать на ней хотелось, чтобы руки зудели, чесались по работе. Это не для красного словца. Кажется, я могу, имею право так говорить… Все, что здесь было и есть, — Мохов постучал себя по груди, — все отдал без остатка. Все, что я сделал в жизни, — мой колхоз, больше ничего нет И не будет. Никаких капиталов я не нажил. Дом мой и семью ты видел. Этим не хвалятся, конечно, это так, к слову… Почему я сегодня исповедуюсь перед тобой? Насчет этого, признаться, я не большой охотник. Я приглядывался, наблюдал за тобой, это точно. Узнал в тебе себя, молодого. Это, брат, хорошее дело, когда знаешь, на что жизнь не жалко положить. Оглянешься назад — нет, не жалко. Многое, конечно, делалось наспех, не все так, как хотелось. Но выйду вот сюда, на курган, посижу, оглянусь — нет, не жалко!.. Ты молодой, у тебя много всего впереди; может, не совсем понятна тебе моя доморощенная философия, но дай бог, чтобы через время ты мог оглянуться со своего кургана и увидеть со спокойной душой то, что осталось позади… Да, что-то я сегодня разговорился. — Мохов засмеялся. — Под настроение, должно, курган подействовал… Пора домой, смеркаться стало.

Через несколько дней Мохов уехал к матери.

Вернулся он неделю спустя и сразу окунулся в колхозные дела. Почти не вылезая из машины, объехал все бригады, посмотрел сев озимых, закладку силоса, поговорил с людьми, и за один день все хозяйственные мелочи были ему известны. Закрутилось, замелькало председательское колесо.

Он был свеж, легок на ногу, шумлив и весел, минуты не сидел на месте. И специалисты легче вздохнули, когда появился Мохов.

Не скрывал радости и Мрыхин, хотя заметил в моховоких глазах легкое отчуждение, холодок, как бы в укор: «Ты мне про то не напоминай, мне неприятно».

И после, за много лет совместной работы, Мрыхин никогда не замечал у председателя настроения, подобного тому, на кургане. И намека не было на нескладную жизнь. Не верилось, что у этого здорового, свежего человека, с умным, властным лицом может быть неудалая судьба.

Однажды, поздним вечером возвращаясь из дальней бригады, Мрыхин остановился у подножия кургана. Ему показалось, что на макушке кто-то чиркнул спичкой, прикуривая или просто так. Долго он вглядывался в темноту — неясный силуэт маячил на фоне темного неба. «Мохов ли?» — подумалось Мрыхину. И внутреннее чутье подсказало: Мохов.

Ему вдруг стало грустно и горько оттого, что он ничем не может помочь этому гордому, одинокому человеку.

БАКЛАНОВЫ

Уже по одному тому, что Андрей Бакланов, бывший директор совхоза «Россошанский», заехал на своем «москвичонке» к секретарю райкома Аржановскому домой поздно вечером, хозяин понял: что-то случилось.

Они были товарищами и однокашниками в те горячие послевоенные годы, когда уполномоченными райкома сутками мотались по хуторам и станицам Верхнего Дона, изредка встречаясь то в степи, то в тесном, прокуренном зале заседаний райкома, то в областном центре на совещании.

Большой привязанности друг к другу у них не было никогда, но чувство симпатии, дружеского, истинно мужского расположения, одинакового пристрастия к работе роднило их и выделяло как молодых, растущих работников, недавно сменивших офицерские гимнастерки на белые парусиновые рубашки навыпуск, под ремень.

Невозмутимо-спокойный и даже медлительный Аржановокий работал тогда секретарем райкома комсомола, а высокий, худой и горячий Бакланов — заворгом райкома партии. Они потом и учились вместе в сельхозинституте, но опять-таки взаимная привязанность не переросла в дружбу.

Позже, когда Аржановского избрали первым секретарем Ольховского райкома партии, Бакланов не захотел работать у него в подчинении, попросился в хозяйство. Что мешало им быть вместе? В райкоме говорили, что Бакланов честолюбив, что втайне он считал Аржановского соперником и по своему старшинству (он был старше на семь лет) не мог смириться с возвышением однокашника и работать под его непосредственным началом. Всю жизнь он старался подчеркнуть свою независимость от кого бы то ни было и добивался этого благодаря исключительной работоспособности и энергичности.

Получив назначение директором одного из самых отдаленных и запущенных совхозов, Бакланов горячо взялся за дело. Надо было иметь могучее здоровье и сильную волю, чтобы выдержать нагрузку, которую добровольно взвалил на свои плечи директор. До всех хозяйственных мелочей он доходил сам и, если в чем-то плохо разбирался, не стеснялся расспрашивать специалистов, до седьмого пота штудировал справочники и инструкции.

Особенно трудно ему давался бухгалтерский учет. Почти полгода Бакланов каждый вечер ездил к главному бухгалтеру районного управления сельского хозяйства, безотказному и тихому старичку Евсеевичу, и вместе с ним копался в пухлых папках годовых отчетов, вникал в суть гибкого, тонкого и капризного механизма совхозной бухгалтерии. Он достиг если не совершенства, то, по крайней мере, той компетентности в хозяйственных вопросах, когда мог сделать замечание равно инженеру, экономисту или зоотехнику и замечания эти, как правило, попадали не в бровь, а в глаз.

В дни весеннего сева или уборки, когда не хватало людей, Бакланов сам становился за сеялку в ночную смену, а чаще садился на трактор с прицепным комбайном.

Утром прямо с поля, густо пропыленный, с красными от ветра и песка глазами, он ехал на планерку, после планерки наскоро завтракал и торопился на фермы. Но сон перебарывал. Шофер, знавший неугомонного директора, ждал, когда тот начинал ронять голову на грудь, и тихонько подруливал к посадке. Час, а то и полтора они дружно задавали храпака. Проснувшись же, Бакланов отборными словами ругал шофера, делал ему «последнее» предупреждение за поблажку, и многотрудный директорский день продолжался.

Лет семь прошло, прежде чем совхоз стал подниматься на ноги. Бакланов потяжелел, поседел, за это время, в походке появилась усталость, но глаза, отекшие, спрятавшиеся за кустистыми черными бровями, по-прежнему блестели молодо и остро. Совхоз стал известен не только в районе, но и в области: он был постоянным участником ВДНХ, получал всесоюзные награды, главным образом за овцеводство.

Не обходили вниманием и директора, к боевым орденам прибавились два трудовых и несколько медалей. Статьи Бакланова появились в центральных газетах и журналах.

Честолюбивый директор, казалось, достиг всего, чего хотел, но его задевало за живое, когда на районных совещаниях коллеги, которым ставили в пример Бакланова, бросали реплики:

— За овец ордена получает, а за зерно и молоко в долгах, как в репьях…

Бакланов не был бы Баклановым, если бы не нашел возможности отличиться.

Буквально через год молочно-товарная ферма совхоза «Россошанский» вышла на первое место в районе. Все вдруг узнали имена лучших доярок — Печориной, Петряковой, Молчановой, заведующего фермой Матвея Гетьмана. Им вручали грамоты, вымпелы, именные подарки, о них писали в газетах. И ферма теперь, и совхоз назывались в районных докладах лучшими в животноводстве, их ставили в пример другим хозяйствам. Аржановский тогда прямо говорил:

— Поучитесь хозяйствовать у Бакланова.

А Бакланов на многочисленные, порой иронические вопросы коллег отвечал уклончиво: