Истислав Александрович бывший вирником вид имел уставший. Под глазами мужчины образовались тёмные круги, а лицо слегка побледнело. Многодневный процесс подходил к своему логическому концу. Зачем князю нужно было представление, Истислав Александрович не понимал. По его мнению, всё было ясно после первых же допросов, однако, сдебное следствие он вёл тщательно, не допуская каких-либо отклонений от протокола ибо должностью дорожил необычайно. Хорошее жалование и атрибуты в виде почётных алебардистов, большого щита с гербом на трибуне, печатей всяких разных, развевающегося флага и небольшого гонга, что держал в клюве серебряный ворон, здорово поднимали его значимость. Да и вид был отпадный. Синяя, отливающая в ультрамарин, эстетичная форма из дорогой ткани со стоячим воротником и разрезом на груди и багрового цвета тога, перекинутая через плечо. Красота! Вышитый шёлком служебный пояс. Накладные бляхи на нём обозначали статус, должность и звание. Нашивка на рукаве — герб службы и прерывистые «кодовые» полоски, последние отражали цифровой социальный статус, в баллах. Завершала образ судьи брошь с вороном, держащим в цепких лапках весы Фемиды, символ вирников и… неподкупности. У его соседа, трибуна форма такая же, но цвета чёрного, а на броши тот же вран княжеский меч держит, а не весы. Вообще форма у дворян, так прозвали в княжестве чиновников, имела единый крой отличаясь лишь атрибутами, качеством материла и цветом.

Истислав Александрович тяжело вздохнул, открыл папку с закладкой и, совместив щелевые перфокарты процесса, ударил в гонг.

— Двадцать седьмой, — едва слышно произнёс мужчина слегка охрипшим голосом.

Помощник кивнул в ответ и, схватив крюк, подбежал к номерованным клеткам, зацепил там нужную и по тросу споро потянул к трибунам.

— Боярин Дмитр Завидич. Всё ли разумеешь в предьявленной тебе ябеде али нет? — обратился вирник к подсудимому.

Тот опасливо обернулся, некоторые его излишне резкие коллеги уже сидели в масках-намордниках, а самых буйных и вовсе поместили в гиббетинг, особый костюм-клетку из уклада, чем-то напоминающий гроб, в нём даже пошевелиться было затруднительно. Подсудимым, тем кто владел грамотой, предъявили обвинительное заключение, прочим же зачитали. В сложившихся обстоятельствах надо было быть круглым дураком, чтобы не понимать кого и за что, судят. А таковых среди заговорщиков не было. Понимали они всё, но всеми силами пытались соскочить со скользкой темы.

— Говори. Коли лаяться не станешь ничего тебе не сделается. В нашем суде, свобода слова! — вирник зло посмотрел на сверкающих глазами обидчиков в масках, наговоривших всяких непотребств лично ему и князю.

— Азм боярин московский, а значит и суд треба вести с представителями МОЕГО князя. А по Русской Правде…

Истислав Александрович внезапно покраснел и громко стукнул ладонью по столу:

— Стоп, нахрен! Сызнова свою шарманку затянули! Какая ешо Русская Правда⁈ В княжестве цельно лето свои коны действуют, в том числе кодекс разбойный. Мирошка! — вирник обратился к бирючу по Боровску. — Сколь коны княжеские по граду зачитывал?

Молодой парень от неожиданности резко подскочил, вытянулся в струнку, но, сообразив, чего от него требуют, полез в небольшую книжицу, журнал выступлений, и отчеканил:

— Ежели про кодекс разбойный речь, в Первоцвет и травник единожды, в листопад дважды. Всего же выходит, четырежды.

Вирник снова обернулся к боярину:

— Ну. Пошто тебе ешо надобно?

— Не из ваших мест я и о конах сих не ведал, в студень токмо в Боровск прибыл.

— Незнание кона от вины не освобождает! — судья со значением поднял палец. — К тому же в местах людных, кормах да в дворах гостиных развешаны сии коны. Слепым надобно быть, дабы не узреть красну доску в косую сажень в поперечине. Гости иноземные ешо и книжицу получают, о том, как в княжество нашем всё устроено и чего делать можно, а чего не след. И ты таковую получал! — вирник указал пальцем в боярина. — Об чём есм запись в гостевом дворе «Свиная глава» за номером девять сотен и сорок шесть, — вирник взял в руки кодекс с княжеским гербом, открыл его на месте закладки и продолжил, — раздел семь, преступления против государственной власти. Статья 241, часть первая. Публичные призывы к осуществлению действий, направленных на нарушение территориально целостности Воротынского княжества, — Истислав Александрович поднял взгляд на подсудимого. — Людин подбивал под Москву идти? Подбивал. Об чём есм свидетельства двадцати шести горожан да старосты огородного ряду. Коврижками всякими прельщал, от мзды на три лета грозился освободить и обещал дозволить граду по старому кону вече мутить. Ешо и мзды раздавал, хлебов и медов. Людишки твои браги наливали черни.

— В чём же тута умысел? Издревле города русские на вече решали под каким князем им ходить.

— Дмитр ты дурак, али прикидываешься? Третий раз тебя выспрашиваю, понятно ли какую вину вменяют али нет? Какие мы у себя на вече коны завели не твоего собачьего ума дела, азм ведь в твою вотчину со своими порядками не лезу…

Суд продолжался. Желающим высказаться давали последнее слово (правда ограничивали склянкой десятиминутной), обычно заканчивающееся призывом жить по старине. Иные стращали карами земными и небесными, а третьи, упав на колени, слёзно просили живота не лишать и каялись. Представителей церкви на суд не пустили, а участвовавших в заговоре демонстративно выставили за пределы княжества. Вирник выслушал мнение присяжных (по таким статьям оно имело рекомендательный характер), посмотрел рейтинг доказательств по ключевым фигурам и немного подкорректировал приговор, вчерне тот был готов. Князь держал руку на пульсе и советовал не пороть горячку, прислав рекомендации, соответствующие политической обстановке.

После краткого описания сути обвинения и установленных судом доказательств вины, Истислав Александрович поправил рупор с усилителем и приступил к главному действу, оглашению приговора:

— За измену князю Мстиславу Сергеевичу и лишение живота городовых воев, а таже служилых людишек, Боровских бояр Козьму Григорьевича Косого, Михалко Яконовича, Степана Иванковича Бородавку и Судило Нездовича Карася от пояса отрешить и перевести в холопское сословие вместе с родом, опосля повесить аки татей, а хоромы да земли, да холопов кабальных и иных забрать в пользу казны княжеской.

Раздались истошные женские крики, плач. По толпе пошло шевеление. Вирник, не обращая на это внимание, повысил голос и продолжил зачитывать:

— Московским боярам Дмитро Завидичу, Жирославу Андреяновичу Лисий хвост… всыпать по дюжине батогов, заточить в тюрьму и объявить виру в шестьдесят рублей, каждому, а коли сродственники их али князь московский в течении лета виру сию не выплатят, лишить сословия боярского и забрать в холопы, дабы мзду трудом честным возвернуть! Городовых старшин, а тако же горожан свободных общим числом шестьсот сорок два людина, измыслившими непотребное и клятву преступившими, признать виновными и объявить виру в двадцать рублей каждому, а коли кто не выплатит ту, немедля перевести с родом в холопское сословие до того моменту, пока виру не погасят. Усадьбы да землю, да хлопов, коли таковые имеются, забрать в казну в счёт уплаты долгу. Ежели и того не хватит, то людин да старшин в кандалы заковать и отправить с семьями в острожек Беломорский на Студёном море сроком на четыре лета.

Приговор окончательный и обжалован быть не может! Однако же, коли вскроется, что кто-либо из людин оговорен понапрасну и за уход под руку Москвы глас свой не отдавал. Того след оправдать, а убытки возвернуть. Вирник Истислав Александрович, Трибун Андрей Ростиславович. Двенадцатого лютня 4841 лета.

Мертвенная тишина, установившаяся после слов вирника, сменилась истошными криками. Бабы рвали на себе волосы, мужики, побледнев, схватились за ножи сапожные али кулаки сжали, но бузить открыто всё же не решились. Дюжина мортирок с чернеющими провалами стволов, ряды зловещего вида топоров на длинной рукояти и решительный вид княжеских кирасир, закованных в броню, охлаждал пыл горожан. Если посмотреть с иной стороны легко отделались, а холопы то что. Не на всю жизнь в кабалу. Да и живут княжеские смерды аки коты в добрым доме — в тепле и сыто. Одно плохо, больно велика вира для обычного горожанина, а море Студёное для изнеженных солнцем южан казалось чем-то ужасным и далёким.