«Что за наваждение? — подумал Рудой. — Почему так поздно?» Сердце защемило, будто его окликнули из далекого прошлого те, кому он так и не отозвался. Но тотчасонпонял: цифры написаны его рукой, а забор перевернут взрывной волной.

— Дядя! Вы тоже раненый?!

Рудой недоумевающе посмотрел на подбежавшего паренька, а затем почувствовал что-то липкое на руке. Рукав бушлата был обожжен и вырван до локтя, а из запястья, там, где оно было тронуто комочком земли, хлестала кровь.

Рудой пошатнулся. Голова закружилась скорее от увиденного, нежели от боли, которая уже охватывала правую руку. Ища взглядом санитаров, которых сам готовил накануне восстания, он, словно во сне, увидел бегущую к нему Нину, жену. На ее лице был ужас.

Она, видимо, искала его в этой свистопляске огня и металла. И пришла как нельзя вовремя.

— Доложите Казарину... — сказал Рудой. — Бойко за меня! Что с ребятами? — спросил он у жены и увидел ее успокаивающий взгляд. На ней была сумка санинструктора, какие шили женщины перед восстанием.

Он уже мог уходить с поля боя. Но улицы были так полны свободой и светом...

— Все в порядке, Костя, — сдерживая слезы, Нина забинтовала рану. — Могла ли я сидеть дома? Пойми...

Он все понимал. Но говорить уже не мог. Голова кружилась. Во рту пересохло. Сдавило дыхание. Он вынужден был уйти. И он ушел.

Штаб восстания перебрался в помещение бывшей городской управы. До оккупации здесь был горсовет. На здании заалел флаг.

Листовки новой власти уже читались населением.

«Власть оккупантов свергнута — к оружию, братья! Пусть каждый дом даст бойца. Продержимся до подхода передовых частей Красной Армии — она спешит нам на помощь!»

Наряду с донесением о победных действиях боевых отрядов в штаб приходили скорбные сообщения о потерях.

Казарин бежал к мукомольному техникуму: штаб итальянской дивизии взят. Капитан Андронов погиб.

Петр Захарович все еще не верил словам связного: «Такочки наш капитан убитый...» Скорее всего, напутали. Может быть, ранен? Пусть тяжело, но жив и будет жить. Уверенность в том, что капитан не может, не должен погибнуть, была так велика, что Казарин, когда увидел в вестибюле техникума распростертое тело капитана, бросился к нему, надеясь уловить хотя бы малейшие признаки жизни. Но тот был мертв.

Вокруг стояли бойцы, и среди них бывший командир отряда.

Казарин снял ушанку, на которой алела ленточка, пришитая тетей Сашей: «На тебе, сынок, герб, все ваши уже носят...» Слезы покатились сами собой, и он не осмеливался смахивать их. Не лучше ли, если бы убили его вместо Андронова?

Он вспомнил самозабвенную улыбку капитана, его девичий румянец во всю щеку и успокаивал себя тем, что погиб капитан в вихре сражения, в орлином полете, а не в страхе, как умирал бы ныне живой, никчемный командир боевой группы.

Капитан лежал со спокойствием на лице, и, пожалуй, только Казарин мог прочитать в нем выражение чуть вызывающего превосходства. Словно он, мертвый, продолжает спорить с ним, живым, по важнейшим вопросам бытия. Мудрость мертвого была неодолима.

Казарин подошел к командиру группы, стоявшему с низко опущенной головой и, казалось, ждавшему возмездия за трусость.

— Ну что, начальничек, видишь все это? — спросил Казарин.

Тот кивнул, и Казарин заметил, что нижняя губа его мелко дрожит. Ему стало жаль слесаря.

— Запомни на всю жизнь...

— Он первый ворвался в здание, как только дверь высадили, — сказал кто-то из бойцов. — Просто бесстрашный.

— До второго этажа добрались ничего. Караульная команда сдалась сразу, еще на первом сложила оружие. А штабные дрались, чернорубашечники, паразиты! Это они его...

— Где они?

— Во дворе. Лежат.

— Полковник один среди них. Самый отчаянный.

— Где пленные?

— Вон, в караулке.

Казарин вошел в караульное помещение, где под охраной бойцов сидели на нарах и стояли черноглазые итальянские солдаты. Старший среди них, с нашивками на рукаве шинели, вытянулся, прищелкнув каблуками.

— Он по-русски умеет, — сказали Казарину.

— По-русски говорю, — с заискивающей улыбкой подтвердил старший. — Читаль Тольстой, Чеков, Достоевский. Ваш Тольстой — наш Леонарди... О-о!

— Ученый, что ли? — спросил Казарин. — Ты ученый? Филолог? Какого черта ты здесь очутился? Что тебе понадобилось?

Итальянец молчал, видимо не поняв слов Казарина. — Я жил Верона... Верона... город... Ромео и Джульетта, город Верона...

Казарин махнул рукой.

— Из Вероны пришел сюда. Ромео...

— Кушьать... — снова улыбаясь, сказал итальянец и посмотрел на соотечественников, с любопытством наблюдавших за стараниями своего старшего. — Надо кушьать...

— Дайте им пожрать, если у самих есть, — приказал Казарин и снова прошел в вестибюль, где по-прежнему безмятежно лежал капитан Андронов.

«Ничего тебе уже не надо, — думал Казарин, — ни кутать, ни воевать. И ждать передовых частей Красной Армии тебе тоже не надо, без тебя придут, и нас не похвалят за то, что потеряли тебя. Впрочем, война есть война, мог погибнуть ты, мог — я. Жаль только, что не договорили и, кажется, не совсем поняли друг друга... Я ведь к тебе ничего не имею. Имеешь ли ты что-нибудь ко мне?» Покидая техникум, Казарин приказал перенести тело капитана к штабу, положить его во дворе. Он распорядился также насчет штабных бумаг, захваченных отрядом: все останется под охраной до подхода наших частей.

— Когда наши-то подойдут, товарищ начальник? — опросил кто-то. — Что-то долго идут.

— Берут последние километры из последних сил... Знаешь, что такое пустые баки в танках? А в котлах горошина за горошиной гоняется... Тылы отстали, распутица.

Казарин горько улыбнулся, поймав себя на тол, что отвечает бойцу словами капитана Андронова. «Вот ведь какой живучий! Впрочем, он вечно будет жить в моей памяти... Такие встречи и такие люди не забываются».

Он все никак не мог расстаться с капитаном, с его строгостью и категоричностью, которые особенно зримо проступали в нынешнем его облике.