— Как куропаток бьют, сволочи! Человек ни в чем не повинный.

— Невинных не бьют, власть справедливая.

— Заткнись ты, справедливый! Попадись к ним сам...

Федор Сазонович с трудом досиживал за верстаком.

Он уже не слышал болтовни окружающих, одно слово врезалось в мозг и затмило все. Хохолок... На голове хохолок... Именно у Сташенко был такой светлый хохолок, который мог шевелиться на ветру.

Несколько раз Федор Сазонович выходил на улицу «перекурить» в надежде встретить кого-нибудь из своих. Никто не появлялся. Но люди толковали о происшедшем, и вскоре Федор Сазонович твердо знал, кто схвачен. «Продавец зажигалок. Помните? «Зажигалки автоматичные, камешки заграничные». Он и взят».

Федор Сазонович снова уселся за верстак, зажал в зубах гвоздики и продолжал, как и прежде, возиться с чужими подметками. Но он уже плохо видел все, что делалось перед ним. Тревога сдавила горло. Может быть, чья-то чужая рука уже шурует у дверей его дома? «Зажигалки автоматичные, камешки заграничные»... Что теперь будет? Кто возьмет на себя весь фронт от Чертков до Пятиречья, от Павлополя до Дзержинска? Сташенко собирался в дорогу. У него были важные планы, широкий захват.

Смутная надежда все еще поддерживала Федора Сазоновича. А вдруг не тот? Мало разве людей с хохолками на голове? Мало продавцов зажигалок? Каждый третий теперь небось промышляет зажигалками. Вечером по дороге домой он узнал: увезли всех — и Глушко, начальника ассенизационного обоза, «дядюшку» Василия Сташенко, и его дочь Людмилу, и мастера зажигалок Никифора.

— Вот тебе и золотарь несчастный! — услышал Федор Сазонович в толпе, собравшейся неподалеку от того злополучного двора, где свершилась нынче акция. — Кем оказался-то? Главный секретарь ихний — вот кто.

— Не знает человек, а говорит. При чем здесь Глушко? Тоже мне деятель! Его дело — бочки возить. Может, он и не знал, кого ховает, наверняка не знал. А тот, туберкулезный, как раз и есть самый главный секретарь, в нем все и дело.

— Ты тоже, вижу, не больно много разнюхал. Я тебе скажу точно: Людка его проболталась.

— А ты откуда знаешь?

Ночью Федор Сазонович спал плохо, все прислушивался к шорохам во дворе и на улице и только под утро забылся тяжелым сном. Кто выдал?

Рядом лежала Антонина. Ее смуглое лицо озабочено чем-то даже во сне. Картофель кончился, ни крупы, ни жиров. Одна слава, что муженек ходит на менку, а что он приносит — никто и не знает. Пожалуй, кроме листовок, в его хозяйстве ничего не прибывает.

Утром сели за стол молча. Федор Сазонович не утаил от домашних вчерашнего происшествия, и теперь каждый по-своему осмысливал беду, не торопясь открываться друг Другу.

Пили чай, ели горькие лепешки с гидрожиром, который звался в народе «хитрым жиром».

— Папа, что будет с Людкой? — спросила Клава, когда отец собрался уходить.

— Невесело ей там будет, прямо скажу! Но могут и выпустить.

— А она знала, кто такой Лысый?

— Знала или не знала, сейчас не это главное.

— Почему же? — Клава метнула взгляд на отца, и он тотчас понял ее. Она примеряла свою судьбу к судьбе Людки. Если Людка не знала, кто Лысый — Сташенко, то ей легче вынести все. Не знаю — и конец. И в самом деле не знаю. А вот если знаешь? Сможешь ли умолчать под пытками? Откроешь тайну — и кончатся мучения, а может быть, еще и домой отпустят. Нет, лучше не знать...

— Дело в том, что, когда туда попадаешь, уже неважно, знала или не знала. Важно, готова ли бороться за Советскую власть? Ты можешь не быть бойцом, но можешь им стать. Жизнь заставит. Поняла меня, дочка?

— Поняла, пожалуй.

— И не думай, Клавка, об этом, — вставила Антонина. — Ты-то уж совсем ни при чем.

Клава посмотрела на мать недоуменным и, как показалось отцу, укоризненным взглядом.

О чем мать толкует? Почему до сих пор считает ее ребенком? Стоит Людке там назвать ее имя — и за ней тоже придут. Ведь это они обменивались томиками Лермонтова. И об отце знает все. «Говори, гадина, кто и когда бывает? С Лермонтовым знакома? Симакова видела? О пожаре в бане слыхала? А Степан Бреус — кто такой?»

Эх, Федор Сазонович, Федор Сазонович! Что-то больно много она у тебя знает, эта девочка с тонкими косичками-хвостиками. Не просчитался бы.

Когда остались с женой, Федор Сазонович сказал рассеянно:

— Если бы отправить ее куда... В деревню, что ли? Можно ведь в Чертки отвезти. К Марфеньке твоей, а?

— Голодуха там. И так похудела девочка. Ей разве такое питание надо?

— Перетерпим. Продержимся.

— До чего продержимся?

— До наших.

— До каких наших?

— До Советов, неужели сама не понимаешь? Антонина скосила глаза, губы ее дрогнули, и зло зазвенела посуда.

— Ты это всерьез или как? Ребенка из себя строишь, Федя! Сколько их нынче в плен увезли?! А ты еще ждешь, что Советы тебя выручат. Да не придут они, я тебе прямо скажу, коли у нас такой разговор вышел! Душа болит, как погляжу на вас, которые рискуют жизнью. Василий-то одинок, семья в эвакуации, ну, а ваши-то семьи под огнем вместе с вами. Возьми Симакова, куда ему деться с такой-то семьищей? Одни планы строите, а спасения нет. Разбита армия, и все дело.

Федор Сазонович молчал. Дерзко откровенные слова Антонины поразили его тем, что высказала она его сомнения, скрыто жившие в нем, как дурная болезнь. Разгром Красной Армии под Харьковом, Балаклеей, Краматорском, тысячи пленных, расстрелы партизан в лесах, арест Бреуса, провал Сташенко — беда!

Он смотрел на Антонину с удивлением и страхом. А она, словно почуяв его слабость, уже не в силах была сдержаться:

— Вас одних оставили, забыли в этом чертовом пекле! Поодиночке и перевешают! А может, еще и с голоду передохнем. Говорят, теперь до Урала немцам дорога открыта. Никаких заслонов, наверное, нигде уже и нет. Такую массу людей взяли, в плен повели!.. — Она расплакалась.

Вошла Клава. Она, видимо, всё слышала.

— Мама, перестань! Как тебе не стыдно! Папа, да что же ты молчишь? Вы же взрослые!

Федор Сазонович обнял дочку и сам смахнул слезу.

— Тоня, успокойся, — сказал он. — Слышишь? Тебе говорю. Дискуссия закончена. Все это очень даже понятно. Мы люди, а не автоматы: каждому дозволены и сомнения и страх. Главное не в том, чтобы родиться богатырем, а в том, я думаю, чтобы уметь эти слабости одолеть. Тебя гнет до земли, а ты не давайся! Тебя страхи жмут, а ты докажи себе, что чепуха, что есть еще сила и порох в пороховницах! Всегда ты, Антонина, умела как-то поддержать, а нынче вот...