— Господин Циммерман, Ленин листовками завоевал полмира, вспомните слова рейхсминистра.

О, Риц, оказывается, еще и теоретик! Циммерман считал, что он мастер только сворачивать скулы да уничтожать политруков и евреев.

— Полагаю все же, что пуля гораздо надежнее этой клозетной бумаги, — грубо произнес Циммерман. — Если бы вы слышали взрывы цистерн в Днепровске, у вас появилось бы больше практической ненависти к этим пропагандистам. Хотелось бы мне увидеть хоть одного сочинителя...

Риц определенно обиделся. «Практической ненависти...»

— Могу познакомить! Желаете? Уверен, что каждый второй — сочинитель и организатор преступного саботажа.

Циммерман согласился.

В жандармерии происходила отметка неблагонадежных. Пара за парой входили в комнату люди, одетые в однообразно серые одежды войны. На одних были стеганки мышиного цвета, такие же ватные штаны, шинелишки, повидавшие виды, темные демисезонные пальтишки, подбитые ветром, кепки, шапки-ушанки, ботинки солдатского образца, сапоги кирзовые или, реже, яловые. Лица у входящих были тоже серые, порой небритые, и взгляды невеселые, припрятанные. Который из них царапал пером при свете ночника или выстукивал одним пальцем на машинке слова-взрывчатку? Разгадаешь ли в этом скучном людском потоке тех, кто сеял смуту?

Не без опаски поглядывали входящие на немецких офицеров.

Циммерман выбрал наугад пару и обратился к переводчику. Тот облизнул губы и понимающе мотнул головой.

— Работаешь? — спросил он у одного из вошедших.

— Так точно, — ответил мужчина лет тридцати в стеганке и рабочих сапогах.

— Кем работаешь?

— Конюхом в стройконторе городской управы, — Конюх вытащил какую-то бумажку и протянул ее офицерам. — Благодарность получил от управы за честную работу.

— Коммунист?

— Господь с вами. Таких, как я, в коммунисты не принимали.

Циммерман заинтересовался. Ромуальд, отлично сработавшийся с Рицом, уверенно задавал вопросы:

— Почему?

— Неграмотный я, вот что, — ответил конюх.

— Как же, по-твоему, становится... все коммунисты грамотные, образованные? Культурные...

— Может, и не все, пан геббельскомиссар, но, как водится, в коммунисты записывались кто неграмотней. Ну и назначались, конечно, на руководящие, как говорится, должностя.

— Офицер?

— Нет, не офицер. До старшины еле-еле допер, пан геббельскомиссар. Где работал до войны? В пожарной охране завода. К службе негодный я, вывезли на окопы под Кременчуг. Немцы прорвали фронт, нас всех захватили и привезли сюда чин чинарем.

— Что значит «чин чинарьем»? — спросил переводчик, передав Циммерману смысл беседы.

— Чин чинарем, чинарики-чубчики, — весело ответил конюх. — Это присказка такая. Без нее никак не могу.

— Dummkopf, — заключил переводчик и обратился к другому, смугловатому, ожидавшему своей очереди у стола: — Юде?

Тот отрицательно качнул головой. Ромуальд что-то сказал гебитскомиссару. Циммерман усмехнулся и надел пенсне, которое до сих пор болталось на золотой цепочке.

— Покажи паспорт, — приказал Ромуальд. Он вертел паспорт, всматриваясь в его странички, и что-то негромко говорил Циммерману.

— Вы знаете друг друга? — наконец спросил переводчик, отдавая паспорт владельцу.

— Никак нет, — Конюх приложил руку к груди и для пущей доказательности пялил глаза на незнакомца, такого же, вероятно, как и он сам, одиночку армейца.

— Вранье, — определил переводчик и, ободряемый скупой улыбкой Циммермана, накинулся на обоих: — Партизан! Сочинял листовок и бросал по городу. Убил милиционер. Юде...

— А дули не хочешь? — вдруг остервенел тот, к которому он обращался.

— Дули? — переспросил Ромуальд и, тотчас увидев ту увесистую дулю в натуре, что-то коротко бросил Рицу.

«Негритос», отшвырнув ногой стул, шагнул к смельчаку и резким ударом кулака в живот отбросил его к стене.

Худенькая подрумяненная девушка, выполнявшая несложную процедуру отметки паспортов, приподняла подведенные брови и, вскинув плечиками, вышла из комнаты.

Пострадавший сидел на корточках, силясь перевести дыхание.

— Здорово, — вырвалось у конюха. — Вот это ударчик! Учите, учите его, дурака. Будет знать, как с панами офицерами разговаривать.

— Заткнись, сволочь... — процедил сидевший. — Убью, гад.

— Дурак ты, дурачок... Ну как тут не съездить по роже? Через тебя, выходит, и мне беда. Вставай, ну... Держись вот так. Паны офицеры...

Конюх оказался добрым, наивным малым. Было бы таких побольше среди украинцев, глядишь, и дело пошло бы веселее. Он просил «геббельскомиссара» отпустить этого дурачка, потому что «никуда он не денется», все равно быть ему на глазах полиции. Только понять надо, что оскорбился он, когда его назвали «юде», потому и психанул. Не очень эта нация нравится людям. А он ведь чистый украинец, поглядите...

Циммерман плохо понимал по-русски. Но на этот раз он уловил смысл происходящего. Он не разделял уверенности Ромуальда в виновности этих. Покоробила его и выходка Рица. При девушке. Да ведь это неуважение к нему, гебитскомиссару. Риц хорохорится, пижонит, теряет чувство меры.

— Уходите, — сказал Циммерман. — Пусть уходят. Они такие же авторы листовок, как я автор «Майстерзингеров», бог мой...

Риц крикнул:

— Прочь!

Когда оба вышли на улицу, конюх сочувственно заметил:

— Здорово саданул тебя фриц. Может, приляжешь вон на скамейке?

— Прошло уже. Ты иди, иди... Чего тебе?

— Не дюже ты осторожный, парень.

— Вот еще один из заводоуправления.

— Чего-чего?

— Ничего. Говорю, на таких, как ты, осторожных как раз Гитлер и рассчитывает. Ты кто?

— Слышал ведь. Конюхом работаю.

— И благодарность от фашистов получаешь?

— Как видишь, пригодилась. Больно горячий ты.

— А ты не остужай.

— Мне бы таких три девятки, — вдруг сказал конюх и потрепал парня по плечу. — Вот дело-то...

— Какие тебе три девятки?

— В ремиз играешь? На кукурузные зернышки. Научу, коли хочешь, чин чинарем. Приходи в гости в стройконтору на конюшню. Знаешь, на Тургеневской, возле школы... Рудого спросишь.

— Фамилия такая или кличка? Теперь, говорят, более клички надо, не фамилии.