— Рус, ком гер!
Путник вздрогнул и оглянулся. Мотоцикл повизгивал, расшвыривая воду из канавы. Худощавый водитель просительно улыбался. — Рус, ком гер! Надо... ехать... ферштеен? Подмогай.
— Ферштей, будь ты неладен...
Путник вошел в воду и, погрузившись до колен, подхватил обеими руками коляску. Веером разбрызгивая вокруг воду, мотоцикл выкарабкался из колдобины.
— Ну и угораздило тебя туда, — проворчал путник, вытирая руки о полу влажной стеганки. — Водитель называется, матери твоей черт. Выпивши, что ли? Говори «данке» и пошел...
Немец не торопился. Он отряхивался и все улыбался русскому, как бы благодаря за помощь. Потом жестом пригласил его в коляску.
— Рус! Ехай! Будет... вперьед...
Человек в стеганке поколебался, но, тут же решившись, влез в коляску. Мотоцикл помчался. Вот удача! После долгого пешего перехода — ветер в ушах...
На развилке пассажир осторожно тронул мотоциклиста за рукав:
— Мне сходить. Останови-ка.
Но мотоциклист круто повернул влево. Путник приподнялся:
— Слушай, немец! Что делаешь-то, а? Куда везешь?
— Ехай! — весело крикнул тот. — Шнапс будет.
— На кой черт мне твой шнапс? Останови, слышишь? — И седок уже грубо дернул немца за руку.
Тот выругался, оттолкнул его и, погрозив кулаком, прибавил скорость.
Остановился мотоцикл у станции Мизгово. Одноэтажное здание неподалеку от сожженного вокзала было обнесено колючей проволокой. Подъезды к вокзалу запружены крытыми темным брезентом автомашинами с выброшенными кверху штырями. На ветвях деревьев провисли провода. «Не иначе, узел связи, — подумал невольный пассажир. — Или штаб. Черт меня занес сюда».
— Извините, данке, — поблагодарил он мотоциклиста, который тоже не без любопытства разглядывал своего пассажира. — Не поняли друг друга. Мне на Карабьяновку надо. А ты меня куда привез?
— Карабьяновка? О, Карабьяновка! Нихтс, нихтс. Карабьяновка! — Немец, сверкнув глазами, решительно покачал головой и, обернувшись, крикнул что-то.
Из-за машин выбежал солдат в очках, вооруженный автоматом, и щелкнул каблуками.
— Ком, ком! — Солдат приказывал пассажиру следовать за собой.
— Да что же это?! — возмутился тот. — Я помог тебе мотоцикл вытащить, а ты меня арестовываешь? Такая у немцев благодарность, выходит? мотоциклист уже скрылся в дверях одноэтажного здания, огражденного колючей проволокой. Солдат, ощупав карманы пленника, ухмылялся и подталкивал его автоматом:
— Ком, ком!
Из помещения за оградой доносились пьяные голоса.
Дождь резко усилился, и солдат вместе с пленником спрятались, без слов поняв друг друга, под козырьком крыши заколоченного киоска.
— Рус, Харков капут, партизан капут, хо, хо... — Железные очки солдата сползли на нос. Они придавали немцу вполне мирный вид. — Капут партизан, капут...
— Пошел ты к чертовой матери, сволочь! — не выдержал пленник. — Заладила сорока Якова: капут, капут...
Немец вскинул автомат, но тут же снова опустил его, видимо сообразив, что никакой опасности этот безоружный не представляет.
Вновь появился мотоциклист, и вскоре задержанный, удивляясь стремительности событий, стоял в просторной комнате, где за столом, уставленным бутылками, сидело несколько военных.
— Партизан? — спросил, подходя к пленнику, немолодой коренастый немец с розовым шрамом на подбородке. Было видно, что он пьян.
— Да что вы, господин офицер! Из Карабьяновки я...
Офицер коротко ткнул пленного в лицо. Тот упал.
— За что же это, гад?! — Пленник поднялся с пола, рукавом размазывая на лице кровь.
— Мне приказано переводить каждое слово, — сказал по-русски человек с глубокими залысинами и жиденькой, бесцветной бородкой.
— Кто ты?
— Учитель. Немного умею по-немецки.
— Скажи, что я из Карабьяновки, в армии не служил, никакой не партизан. Мобилизован на оконные работы, в Кременчуге попал в плен. Добираюсь домой.
— Вчера в Карабьяповке убили ихнего фельдфебеля. Каждого карабьяновского теперь считают партизаном. Стреляют почем зря.
Переводчик сказал офицеру что-то. Тот нетерпеливо топнул ногой.
— Предъяви документы, — сказал учитель. Пленник, порывшись в кармане стеганки, протянул бумажку.
— Вот, пожалуйста...
— Ру-дой... — медленно прочитал офицер. — Кон-стан-тин... Партизанович...
Он куражился над пленником, поглядывая на него мутноватыми от алкоголя глазами, и словно продумывал, что с ним делать.
— Ру-дой... партизан... Капут! — вдруг закричал офицер и, скомкав бумажку, швырнул в лицо пленнику. Он еще что-то кричал, топал ногами, сидевшие за столом тоже заорали, наполнили стаканы и дружно их подняли.
Рудому подумалось, что пьют они за упокой своего фельдфебеля, подстреленного где-то в Карабьяновке. Он подобрал помятый свой документ и сунул в карман.
Офицеры переговорили между собой, и вскоре Рудого вытолкнули из комнаты под дождь.
— Ком, ком!
За ним шел уже не прежний долговязый в очках, а молодой автоматчик.
Зрачок автомата внимательно следил за каждым движением пленника. Они минуют одинокие пристанционные строения, войдут в поросший густым кустарником овражек, который тянется вдоль насыпи железной дороги. Там — конец.
Дождь не переставал. Рудой прислушивался к шагам немца, которому, видимо, приказано расстрелять его. Шаг. Еще шаг.
Значительно позднее, когда Рудой, не веря тому, что случилось, бессмысленно глядел на труп немца, он не мог бы толком объяснить себе, какая сила бросила его на конвоира, как он свалил его и, мгновенно подмяв, обеими руками намертво вцепился в податливую мягкую шею. Теперь же, совершенно обессиленный, он сидел в кустах подле трупа, чувствуя покалывание в пальцах рук и плохо соображая, что же делать дальше. О том, что могут хватиться конвоира, организовать поиск, преследовать, Рудой еще не думал.
Стараясь не смотреть на лицо мертвеца, Рудой снял с него сумку, в которой нашлись галеты и кусочек шоколада, аккуратно завернутый в хрустящий целлофан.
Где-то загудел паровоз. Гудок возник внезапно и так остро напомнил о близости станции и немцев, что Рудой по-настоящему испугался. Какого черта он медлит?
