Чтобы опровергнуть мимолетом брошенное замечание Стругацких, потребовалось крушение целой эпохи.

Сам ли Пелевин начертал для своего Пустоты изысканно-декадентские стилизованные строки, но «гумилёвские стихи» из Черной Тетради для Лазарчука с Успенским писаны Дмитрием Быковым («Но на все, чем дразнит кофейный Юг/ И конфетный блазнит Восток,/ Я смотрю без радости, милый друг,/ И без зависти, видит Бог…»), а штерновский «Эфиоп» обильно иллюстрирован пародиями киевского поэта и переводчика Игоря Кручика на хрестоматийную классику («Да, негры мы! /Да, эфиопы мы — /блестящие и черные, как деготь») и блестящим соцартом Евгения Лукина («Иногда лишь в тихом озерце/ вопреки оптическим законам/ возникает сгинувший райцентр/ с красным флагом над райисполкомом»). С ними соседствуют и строки самого Гумилёва — постмодернизм уравнивает все…

И неспроста оба «Гумилёва», что штерновский, что лазарчуковско-успенский, больше не занимаются стихотворчеством: занятие это для мироздания опасное. Поэт в представлении современных фантастов — если не Демиург, то, по крайней мере, маг. Слово формирует мир, как это и положено ему от начала времен, а Поэт в нем может перемещаться из прошлого в будущее, из реальности в реальность, из Америки в Европу лишь слабым усилием воли или вовсе без оного. Боксерский матч Хемингуэя со Львом Толстым (по Штерну) здесь не менее возможен, чем роман Гумилёва с Марлен Дитрих (по Лазарчуку и Успенскому), а их же деревня Веска в Аргентине ничем не лучше поселков Каравай и Горынычи в штерновском Офире.

Чтобы до конца быть честными, заметим: подобная вера в магию Слова, в Творца-Поэта, создающего и разрушающего миры «на кончике пера», вовсе не является нашей, отечественной прерогативой, как могло бы показаться поначалу — практически одновременно (ну, всего лет на десять раньше) появился «Гиперион» Дэна Симмонса — текст гиперкультурный, воспроизводящий структуру «Кентерберийских рассказов» Чосера и символику поэм Джона Китса. А самого Китса фантаст сделал одним из центральных персонажей — великий поэт воскрешается для величественной миссии в далеком будущем. Поэт опять оказался бессмертен — даже физически. И почти всемогущ. Ведь что от него требуется? Одновременно разрушить мир и спасти мир. И он эту задачу выполняет.

А что тут удивительного? Он же Поэт…

ЭКСПЕРТИЗА ТЕМЫ

В фантастике последних лет наблюдается любопытное явление: в прозаический текст все активнее проникают поэтические строфы — как цитируемые, так и авторские. Как вы считаете, с чем это связано и какую особую смысловую нагрузку несут стихи в фантастическом тексте?

Владимир МИХАЙЛОВ:

Уже не раз мне приходилось говорить и писать об изначальном сродстве таких, казалось бы, далеких друг от друга областей литературы, как поэзия и фантастика. Никого из ощущающих эту связь не удивляет, что фантасты не только сами пишут стихи, но и все чаще используют их в своих прозаических текстах. И свои, и чужие. Это представляется закономерным.

Почему? Причина, по-моему, прежде всего в том, что обе эти области творчества являются, так сказать; литературой быстрого реагирования: и поэт, и фантаст острее, а главное — раньше других ощущают новое, только возникающее в жизни общества, или даже лишь собирающееся возникнуть, зреющее, но пока невидимое простым глазом. Чтобы увидеть это, нужно особое зрение, которым фантасты и поэты обладают в большей степени, чем другие.

Люди моего поколения, бывшие свидетелями или участниками взлета шестидесятых — семидесятых годов ушедшего века в советской поэзии и параллельно в фантастике, помнят, что именно эти тексты привлекали наибольшее внимание, будили мысли и волновали чувства — потому что и мысли, и чувства эти были, как правило, глубже и точнее. Ощущение приближающегося будущего и предупреждение о нем выражались на творческих языках поэзии и фантастики более образно, и потому — более убедительно, а главное — раньше, чем за это принималась «большая» проза, чей мир — вчера и сегодня, но не завтра.

Перед большинством из нас когда-то возникала проблема выбора между стихами и фантастической прозой — и решение не всегда было легким. Но, избрав прозу, мы не расставались со стихами — внутренняя потребность в них оставалась сильной. А это означало, что время от времени поэтические цитаты будут возникать в наших текстах — и возникают. Еще и потому, быть может, что метафоризация жизни в фантастике очень близка к ней же в поэзии; создаваемые здесь и там образы наиболее необычны — и тем не менее по сути своей точны, хотя это не всегда воспринимается читателем сразу.

Конечно, у поэзии и фантастики есть свои времена взлетов и провалов — как и у самой жизни. Есть времена, когда ими живут, и есть другие, когда им позволяют жить, воспринимая как необязательную деталь духовного мира. Но эти весы всегда в движении, и вряд ли их чаши когда-нибудь замрут в равновесии. И слава Богу: равновесие есть неподвижность, а жизнь, как известно, есть движение.

Андрей ВАЛЕНТИНОВ:

Излишнего поэтического «потопа» в произведениях фантастики мною не замечено. Иное дело, что, по сравнению с «классикой советской фантастики», стихов сейчас стало больше. Удивительного ничего в этом нет, ибо лучшая часть фантастики перестала быть частью агитпропа (зачем стихи фантастике «ближнего прицела»? О чем? О тополе быстрорастущем?) и имеет явные претензии превратиться в литературу. Что не может не радовать. Между прочим, в лучших текстах АБС стихи встречались достаточно часто.

Особенно удачно стихи «влиты» в произведения Б. Штёрна, Г. Л. Олди, М. Семеновой (из современников).

Зачем же нужны стихотворные строфы фантастам? Чаще всего для уточнения (углубления) восприятия читателем ситуации или образа. Отсюда — песни, исполняемые героями, или стихи, ими читаемые. Поэзия может характеризовать эпоху, героя, событие. Сгущенность поэтического текста, по сравнению с прозой, позволяет резко усилить воздействие на читателя.

Особый интерес представляют случаи стилизации, когда стихи пишутся или от имени известных поэтов, или стилизуются под поэзию иной эпохи, как, например, в произведениях Г. Л. Олди.

Куда более редкое и любопытное явление — стихи от первого лица, то есть автора — в тексте или приложении. В этом — стремление упрочить личный авторский контакт с читателем, передать нечто, невыразимое в прозе. Эффект, однако, достигается далеко не всегда, ибо, во-первых, перегруженность стихами иногда дает обратный эффект, замедляя и затрудняя чтение; во-вторых, часть читателей, привыкших к «голому» тексту, встречает такие изыски настороженно; и наконец, третье и главное — не все стихи получаются удачными.

На мой взгляд, увеличение числа поэтических текстов внутри фантастических произведений свидетельствует (кроме уже указанного) о большем внимании к тексту, росту профессионализма у части авторов; некоторой тенденции к литературному эстетству у иной их части и, уверен, активности представительниц прекрасного пола, любящих «красивое».

А вот изваять бы фантастическую поэму… Слабо?

Николай СВЕТЛЕВ (писатель-фантаст, Болгария):

Чтобы ответить на этот вопрос, придется вернуться к ранней истории человечества. Просто потому, что в ряду предтечей литературной фантастики стоят «Ветхий завет», эпос о Гильгамеше, Махабхарата и Рамаяна, Коран… В них мы обнаруживаем разнообразие фантастических существ и божеств, встречаем удивительные изобретения и становимся свидетелями немыслимых баталий.

Почему я вспомнил об эдакой «старине»? Да потому, что исполнены первые образцы фантастической словесности в стихах. Не отсюда ли берет свое начало сентенция, что фантастика — ближайшая родственница поэзии? Подлинная поэзия неведомых древних авторов вот уже несколько тысячелетий оказывает свое незримое влияние на фантастов современных.