— Перестань, — сказал Быков, — на нервы действует…

Он отодвинул от себя стопку фотографий. Изрешеченный пулями автомобиль «Вольво», простреленная голова Чернова, прошитая очередью грудь некоего Лебодидзе, если верить найденному при убитом паспорту.

— Да… гора трупов, десяток арестованных «шестерок», Арбузов, утративший дар речи вследствие перенесенного инсульта… Это все, что мы имеем. Опоздали, как же мы опоздали в эти Петушки!

— В Кузнецы, — машинально поправила Левченко.

Зашел капитан Сиволодский.

— Вячеслав Иванович, звонил Боря Михеев из Пресс-бюро. Вас на брифинг приглашает. Надо идти. Журналисты требуют объяснений.

— Не пойду. Иди сам, если хочешь.

— Ну и что я там скажу?

— Что произошла перестрелка между двумя преступными группировками, чьи действия вышли из-под контроля органов внутренних дел, — с раздражением ответил полковник. — Придумали же формулировку! Что тебе еще надо?

— Надо как-то объяснить, почему Горохов застрелен из макаровского пистолета, а при Воздвиженском нашли только «Вальтер», из которого убита Гурьева. А на крыше дома в Даевом переулке обнаружен новенький пулемет…

— Скоро они танки из своих гаражей выпустят! — Быков хрустнул пальцами.

— Не пропустим, Вячеслав Иванович, грудью закроем родную столицу, как в сорок первом… — попытался отвлечь руководителя Сиволодский, но видел только, как все тяжелеет его взгляд. — Вы на брифинг пойдете, Вячеслав Иванович? Мне это пока не по чину. Что полковнику Михееву ответить?

— Не ерничай, — сказала Левченко, — это какой-то жуткий замкнутый круг! Ведь ясно, ясно же, что этот Макс сидел вот в этом кабинете, говорил со Славой, отказался опознать Лебодидзе, который наверняка какой-нибудь Лебедушкин, уж поверьте мне, на грузина или осетина он не похож, хоть паспорт вроде неподдельный. Вот чей человек Чернов, вот кто патрон Чернова, вот кто стремился устранить Макса, вот ради чьей прихоти убита Ламко… А Макс уже над Атлантикой. Уверена, это он приказал расправиться с этими людьми. Он! Больше некому. Получилось, не они его, он их укатал! Утром звонили из таксомоторного парка. Один из шоферов вечером после смены рассказывал, как оказался свидетелем перестрелки на Сретенке. Стреляли из старого «Москвича» в упор. А утром, когда инспектор районного угро хотел допросить этого водителя, он отказался давать показания и заявил, что просто-напросто выдумал эту историю, чтобы потешить сотоварищей.

— Новая Шехерезада! — Быков выругался сквозь зубы. — Скорее примет клеймо лжеца, чем согласится «ввязаться в историю»… Что будешь делать? Так ничего и не добились от этого таксиста?

— Ничего. А как его заставишь говорить правду?

Сиволодский сказал с досадой:

— Хотя бы номер этого «Москвича» знать! Приметы водителя, цвет машины! Уверен, нашли бы способ доказать его контакты с Максом. Спрашивается, что мы тут сидим? Надо давить показания, надо связываться с Аэрофлотом, разворачивать самолет… Вираж над Атлантикой — и курс к родным берегам.

— Даже если воспринимать твой треп всерьез, что мы предъявим Гурьеву? — спросил Быков, не глядя на Сиволодского. — И что значит «давить показания»? Пробиваться к совести, к гуманности? Скоро я забуду, что это такое!.. Где эти добрые чувства, какая лира их способна пробудить и, черт возьми, где эта лира, в чьих руках? «А при чем тут я?» — скажет таксист. Слово в слово, точно так же скажет Гурьев: «А при чем тут я?» — Быков отшвырнул фотографии. — А эти свидетели… они уже ничего не скажут. Они врали живые, а теперь, мертвые, молчат… Вот спросите меня, за что погибли эти люди. Скажу: ни за что!

— Люди гибнут за металл, — заметил Сиволодский.

— Нет, Миша, — покачал головой Быков. — За металл они борются. А эти погибли как путники, потерявшие ориентир. Не то снежная лавина их настигла, не то наводнение на них обрушилось, не то лава испепелила их…

— Да, новые законоположения в некоторой своей части весьма туманны, — вставила Левченко, будто поняв полковника.

— Да нет, Валя, — продолжил он, — не в законах дело, даже не в гениальной многоликости формулы «разрешено все, что не запрещено». Шпана типа Крынкина поняла демократию как слабость власти. Арбузовы, возомнив себя первыми прогрессистами, решили, что на свободный рынок достаточно выйти с алчностью во взоре и пачкой купюр в кулаке. Чернов, Горохов и им подобные и вовсе перепутали путь к инициативе с большой дорогой и вышли туда с кистенем. Воздвиженский… Среда родила, если хотите, приспособленца нового типа. Приспособленца к криминогенным условиям. Если бы мог, я так бы и сказал на брифинге, не углубляясь в экономические, социальные или нравственные аспекты. Да ведь некоторые нервные идеалисты меня, пожалуй, ошикают. Нацелившись на абстрактный гуманизм, они забыли, знать не хотят, что преступление страшно именно конкретностью зла.

— Господи, — вздохнула Левченко, — когда все это кончится, когда слепцы прозреют?..

Быков не ответил, подошел к окну, встал рядом с Левченко, тоже начал глядеть на струйки дождя, ползущие по стеклу. Дождь припустился сильный, летний. Москва умывалась.

Капитан Сиволодский смотрел на них и не знал, что сказать.

Лариса Захарова Владимир Сиренко

Петля для полковника

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Такси остановилось между двумя интуристскими «Икарусами», перекрывшими всю стоянку.

— Ждать не надо, — бросил Виктор Николаевич шоферу, протягивая две купюры — красную и синюю. Таксист попытался отсчитать сдачу, но клиент уже хлопнул дверью.

Отъезжая, водитель такси видел, как щедрый клиент стоял перед резным крыльцом ресторана «Былина», словно не решаясь войти.

«Нет, — думал Киреев, — этого «псевдо» нам не надо. Почему, интересно, у нас обычно охотней мыслят стереотипами, обращаются к удачным образцам, нежели утверждают свое собственное, новое? Обязательно старина, непременно — трактир. А мы не ямщики, чтобы сидеть по трактирам. Мы современные люди и должны иметь нечто свое. Пожалуй, недурственная тема для полемического эссе. Мак, — так про себя он называл главного редактора Макина, — оценит. Почему бы, кстати, мне не предложить ему новую рубрику — «Как я стал директором?». Это может прозвучать. Не то что детская игра «Если бы директором был я», как у умненьких ребят с бульвара».

Он легко поднялся по ступенькам. Кивнул швейцару, тот, упредив гардеробщика, принял от него пальто, шляпу, потянулся за спортивной сумкой с изображением теннисной ракетки.

— Возьму с собой. Глеб на месте?

— Глеб Васильевич всегда на месте, — улыбнулся швейцар, ладный сухопарый парень с выверенными движениями недавнего сержанта.

Виктор Николаевич с легкой досадой обнаружил, что за его любимым столиком в глубине эркера сидит не то шведская, не то норвежская группа, судя по пристрастию к бело-голубой гамме в одежде и совсем непонятному говору, и под руководством бывшей инязовки поедает интуристский комплексный обед, меню которого входит в программу постижения экзотики «а-ля рюсс»: свекольный салат под майонезом — правда, о таком соусе на Руси слыхом не слыхивали, однако салат разложен в городецкие плошки, отсюда и колорит; солянка, о которой только в девятнадцатом веке узнали русские люди, но тоже сходит за экзотику; вот поросячий бок с кашей, пожалуй, даст иностранцам некое представление о русской национальной кухне, если по этой микродозе можно судить о хлебосольстве русских.

«Пища должна быть простой, но отменного качества, — подумал Виктор Николаевич, — если это ветчина, пусть будет хороший кусок свежайшей нежирной ветчины, если отбивная, то рыночная. Даже если элементарные сардельки с картофельным пюре, пусть это будут те сардельки, что Лида покупает в кооперации, и пюре — из рыночного картофеля и с хорошим датским маслом «от Елисеева». Такой подход сделает нарочитую экзотику просто необязательной». К нему подошел белокурый парень в косоворотке и плисовых штанах, которые сидели на нем как современные «бананы», — официант. Посадил за свободный накрытый столик, достал блокнот.