Начало пятого.

Сутки назад я пришел к нему, и он открыл дверь, и я рассказал о ментах и заварушке в депо.

И вот — прошли сутки. Пал Степаныч раза два ходил блевать, сербал кофе, и снова наливал, коньяк или виски, доставая новую бутылку из шкафа.

Солнечные брызги на лакированном дереве. Обтершийся паркет с проседающими половицами. Пластинка закончила свой ход, игла вернулась на место. Далекий шип динамиков. Курчавый подбородок Пал Степаныча в молочно-горьком дыму.

- Если бы меня не научили тогда, как их — с носака или в рыло, - так бы ничего и не понял. Плоские морды, вдавленные носы. Губы цвета тухлого мяса. Хитрые, как зверьки. Потомки каторжан. Дети ссыльных.

- Где это было, Пал Степаныч?

- ЗабВо. Забайкальский военный округ. Сорок лет назад. Я туда прибыл лейтенантом, сразу после училища. Зашел в казарму, смотрю —  дневальный на тумбочке. Я в парадке, а он — ноль внимания. «Почему не даешь команду, не видишь — офицер в казарме!» - и с ноги в грудину! Засуетились, посыпались с коек, построились кое-как. «Я прибыл сюда не хуи пинать, а чтоб из вас, салаги, людей сделать!» Сержант Мацекаев — борзый, сучонок  - выдвигается из строя: «Мне бы с вами поговорить, товарищ лейтенант…». - «Не мне бы с вами, а разрешите обратиться, чучело ты необтесанное!». - «Разрешите обратиться, товарищ лейтенант». - «Вот. Уже лучше. Идем-ка покажешь казарму, сержант!»

Чертей этих оставил без команды «вольно», а сам — с Мецекаевым по казарме. Вижу — сортир приоткрыт, а Мецекаев: давайте, мол, дальше, тут не убрано… «Не, не, не, ты мне сержант баки не заколачивай, идем, глянем, что у тебя в параше творится! Может — грязь там? Может — твои орлы все там обдрыстали?» Заходим. Вонь от дыма, окно открыто, а выветриться не успел, и на полу - ведро с водой и бутылка.  «Товарищ, лейтенант, можно вас попросить… Не говорите комбату… Больше не повторится…». «Можно — Машку за ляжку, телегу с разбегу и козу на возу! Сержант, еб твою мать, ты совсем охуел? Ты тут с бойцами бульбулятор дуешь и предлагаешь мне, офицеру, это скрыть?» «Товарищ, лейтенант…». «Ах ты скатина тупая!» И по зубам ему! Он за перегородку между сортирными дырами схватился, но на ногах устоял. Крепкий. Коренастый. Не хотел бы я с таким один на один в темной подворотне. Но тут - иначе нельзя. Дашь слабину  — пиздец будет лютый. «Ну че, сержант, еще вопросы имеются?» - «Никак нет».

- Сколько ты там пробыл, Пал Степаныч?

- Четыре года. До капитана дослужился.

- И че там за контингент?

- Якуты и буряты, вот и весь контингент. Были кавказцы. Были славяне, украинцы, белорусы, русские. Но больше всего — этих. Узкоглазых. Потомственные уголовники. Отцы и деды вкалывали на шахтах и рудниках, а у детей — моих подопечных — остались их ухватки зоновские. Попотеть пришлось, чтобы людей из них сделать.

Человеколюбие, по мнению Пал Степаныча, должно распространяться на всех людей, - но не все двуногие таковыми являются. На то есть армия. Она берет тебя таким, как есть, и делает из тебя того, кем ты должен быть.

Этим армия отличается от профсоюза, подумал я, - профсоюз примет тебя любого и не будет пытаться перевоспитать. Но армия дает хоть какие-то гарантии и хоть какую-то стабильность, профсоюз же — ничего такого тебе не дает. Профсоюз может защитить твои права, но сам по себе не гарантирует ни денег, ни льгот.

Есть, впрочем, еще и третий вид организации — бизнес. Тебя берут таким, каков есть, и готовы терпеть таким, каков есть, - но если ты перестал приносить прибыль, будь ты хоть самым лучшим, самым порядочным и дисциплинированным человеком на свете, - тебя вышвырнут за борт.

В ЗабВо Пал Степаныч познакомился с будущей женой, поварихой Ларисой Полежайко.

Их первый секс — в армейской столовой, на железном столе, возле кастрюли с перловым супом с выведенным синей краской инвентарным номером.

Кастрюля закачалась, двигаясь к краю, и грохнулась на пол. Суп украсил плитку мутными разводами. Солдатики чистили картошку в подсобке. Один высунул было лысую голову, но тут же спрятал обратно.

Но почему — Лариса, тучная тридцатипятилетняя повариха с реденькими усиками на верхней губе?

Безбабье, вот почему! Военный городок — это бордель в миниатюре, но все бабы здесь  — заняты!

- Я трахал Гальку, жену капитана Корнеева, и Люську, жену полковника Ярового. Пробирался к одной на третий, к другой на пятый, пока мужья были на учениях или в штабе округа.

Галька была чернявой, с мушкой у левой ключицы, и сиськи у ней были тверды и невелики, как у нерожавшей. Она показывала  старинную казацкую саблю, которую какой-то ветеран подарил ее мужу. Варила чай из степных трав и ягод. Любила сесть в кровати по-турецки и посербывать из пиалы, и подносила пиалу к моим губам, и напаивала меня этим пахучим сладким отваром.

Когда муженек, редкоусый капитан Корнеев, узнал об измене, - он расковырял Гальке живот той самой саблей и, как говорил начмед, не только живот, но и все, что ниже. Даже истекая кровью, она не выдала меня. Ее выходили. Отправили в Казань к матери. А его… Не знаю… Вроде как был суд, но у него связи, и то ли оправдали, то ли получил условку.

Жены изменяли направо и налево. Ну и мужья, конечно. Офицерские собрания и товарищеские суды — обычная практика. Бабы - с фингалами и раздувшимися лицами ходят. Офицеры — злые, волком смотрят, угадывают, кто из новоприбывших молодых лейтенантов их женушек оприходовал.

Люська не сильно-то и пострадала, когда ее полковник, окладистый, седовласый, с ямочкой на подбородке, обо всем узнал. Покричал, замахнулся на нее, но бить на стал, пошел на кухню, выпил залпом стакан водки и заплакал, как ребенок. Она и раньше налево ходила. Белые волосы рассыпались по плечам, а под цветистым халатиком дышала и вздрагивала сдобная, с брызгами веснушек у основания шеи и на ягодицах, плоть.

А с Лариской - потому что стабильность. Человеку нужна стабильность. И пара нужна. И свой угол. С чужими женами не то. Чужие жены —  приключение, авантюра, а своя — крепкий семейный уклад. Она еще и залетела. Я и не отпирался. Убеждения у меня на тот момент были такие: если баба понесла — женись! Так меня воспитали. А она — мертвого родила. Сына. Я его даже не видел. Сразу в морг отнесли. Сожгли в крематории при местной больнице.

Большие зеркальные озера — вот и вся тамошняя красота. Кусты боярышника, шиповника и таволги клубятся в степи щетиной вокруг линялых проплешин. Скупой и ровный пейзаж уносится в горизонт, и там, на краю — встает холодное красное солнце.

Пустынность. Холод. Снег разносится ветром, не успевая осесть, лечь настом на промерзшую землю.

В далекой тайге стреляют оленей, лосей, медведей. Оленье мясо в большом ходу. Нежирное, питательное, красное. И рыбы навалом. На рынок выберешься в выходной день — местные в тулупах,  варежки из дубленой кожи, головы спрятаны в войлочных копюшонах, мелкие темные глазки, бегающие, как у зверьков, так и пилят, в сердце заглянуть пытаются. Торгуют. Зазывают, осклабив цинготные рты.

Что такое армейская жратва? Бигус — навар из квашенной капусты, клейкий, вонючий, две банки тушенки на котел, - это на первое. Слипшаяся комьями и без всякого вкуса перловка или картофель, перемороженный, не весть сколько в мешках  пролежавший, - на второе. Бывали макароны по-флотски, но мяса там с гулькин нос. Котлеты: перекрученный хлеб с вкраплениями фарша. Рыба: килька в томате или камбала, жаренная на прогорклом масле. Шайбочка сливочного масла, чтоб на булку намазать. Сгущенка - вот где душу отвести можно. Сгуха! Кусок хлеба ею польешь — что за лакомство!

От такой жратвы — язва и гастрит обеспечены. Так что, если свободный день - на рынок. Там у меня знакомый появился, Арылхан. Я у него налимов брал. Ловко он их топориком половинил! Лариска в сухарях обжаривала, уху варила, фаршировала, тушила с картошкой и грибами.