Потом-то лично меня обыскивали сотни раз, и в задницу заглядывали, постепенно я привык. Но это был самый первый в моей жизни раз. Мама все время плакала и открывала все, что просили открыть, подставляла, доставала. Они перелистывали страницы каждого из томов довольно большой библиотеки, но делали кое-какие попущения. Мама потом рассказывала, что старший тихонько подсказал ей, какие перепрятать фотографии, куда перепрятать наличные деньги, куда сберегательную книжку. Обыск продолжался почти до утра.

Одновременно происходила перепись имущества, предполагалось, что в приговоре будет сказано о его полной конфискации, и записали только один из двух наших ковров. Второй, что выглядел поновее, посоветовали отнести утром кому-нибудь, кому мы доверяем, на время. А так чтобы золота, драгоценностей, то у нас этого вовсе не было, — может, только обручальные кольца, отец свое даже и не носил, он не любил украшений и на маме, она и не красилась никогда.

Только потом, много позже, мама все чаще пользовалась восстановителем для волос, потому что быстро поседела и — не так быстро, но вскоре — стала терять форму и расплываться.

Утром после обыска мама позвонила в Киев тете Мусе, сестре отца, и в басенной иносказательной форме рассказала, что было, и попросила узнать, как там отец, хотя и без того было ясно. Уже через пару часов пришла «молния» из Киева: «Борис тяжело заболел. Его срочно увезли в Москву». К этому времени отец был в чекистах лет, может быть, двадцать пять или больше, и ему, и маме было ясно, понятно, чем это кончится.

Жизнь без отца

Началась жизнь без отца. К этому времени жен врагов народа уже не арестовывали и не ссылали, но из престижных и служебных квартир выгоняли едва ли не куда угодно. Во всяком случае, мама моя, которая о законах и порядках знала понаслышке, очень озаботилась тем, что у нас срочно отберут квартиру. Надо было найти обмен. Дом был служебный. Меняться можно было только с другим чекистом, и мама нашла какую-то семью в малом звании, которая жила в квартире из двух комнат без удобств, туда в срочном порядке мы и переехали.

Конечно, многие в стране жили и куда как в худших условиях, взять хотя бы Аймайдиновых или Шумкиных, но для нас это была первая такая квартира. Татарский дворик. Квартиры по кругу окнами во двор. В густой зелени, одноэтажный, но наша квартира — по внешней лестнице вдоль стены на второй как бы этаж. «Как бы» — потому что под нами не квартиры — сараи, а мы в пристройке над ними.

Входная дверь, по двухметровому прямому коридору кухня, помещение без окна, плита, раковина. А направо от входной двери две смежные комнатки. Туалет в конце двора, по запаху найти можно.

Мемуары

В общем, в замысле я хочу написать книгу о себе самом. Особенно похвастаться мне нечем, академиком или маршалом я так и не стал, да мне и не предлагали, в принципе я хочу написать как мне жилось. С одной стороны я сам, маленький, худенький, скорее теоретик, руки не оттуда растут, а с другой стороны — страна, претендующая на то, чтобы быть главной во всем мире и мировым флагманом и показывать всем прочим пример.

А к тому же я — еврей с неподъемным грузом, бременем, с тенью такого отца. Ясно — исповедание, но перед кем? В чем исповедоваться? Что писать, от чего отказаться? И все ли надо сказать или кое-что утаить? Не для иных времен, какие еще иные, эти для меня как раз самые последние, а пусть со мной умрет, моя святая тайна, как тот вересковый мед.

Надо ли каяться? За себя? За отца? Этого же только и ждут.

К черту покаяние!

Никто не удивится, если сонеты или слюняво-любовные стихи напишет не юноша, а пятидесятилетний поэт. А хоть и в шестьдесят пять. Все возрасты покорны. Но вот мемуары двадцатилетнего пацана выглядели бы непривычно. Неприлично. Мемуары — единственный возрастной жанр, который мне удалось вспомнить. И вот дожил, слава Богу.

Не будем говорить о таланте. Как умею, так и пишу. Умел бы лучше, так бы и сделал. Но оказалась масса неожиданных трудностей. Ясно, что, как ни напиши, будет субъективно. Как будто возможно хоть в каком жанре писать объективно. Однако что затушевывать, а что выпячивать? У Надежды Яковлевны Мандельштам и Валентина Катаева в одно приблизительно время, про одних и тех же людей, но как по-разному! Опять же, не в степени таланта дело.

У нее в основном социальные, обличительные портреты, свидетельства перед Господом о том, кто кем был в Помпеях и в день их падения. С именами и датами. Показания на мировом судебном процессе. Личная жизнь, внешний облик, психология натуры — иногда и только в беглом междустрочье. Один главный персонаж и как раз не названный — О. М. — чего стоит. Сам не действует, но вокруг него, в его свете только вся жизнь и происходит.

У Катаева прямо наоборот. Зашифрованные фигуры. Персонажи истории. Практически вне социального фона. Даже если догадаешься, кто и чем занимался, в суде не докажешь.

Я не сравниваюсь, но хочу выбрать: в какую мне дуду дудеть?

Да и сама память. Наша индивидуальная машина времени. Прошедшего времени. Вот у меня в детстве память была замечательная: стихи с одного прочтения запоминал, шестизначные числа в уме умножал. С годами заржавела. Но и не в этом дело.

Сколько раз замечал: память живет своей жизнью, иногда дает сбои, что-то пропускает, что-то из других времен привносит. Собираемся с друзьями, вспоминаем, как весело мы же сами много десятилетий назад жили, вспоминаем — не сходится. Как на фотку смотрю — помню, что, когда байдарку перевернуло, нас на левый берег выбросило, а они говорят — на правый. Я им — как мы по левобережью, по степи, по равнине километров пять до ближайшей деревни шли, они мне — как сразу справа по ходу реки через рощицу и вышли. Может, это не они были, друзья мои дорогие? А похоже, что не я.

Специалисты писали, что память то услужливая, вспоминает, чего не было, а то злопамятная и мстительная, черт-те что, когда нужно и не нужно, подсовывает.

Недаром юристы говорят: «Врет как очевидец».

А мне врать ни к чему и не хочется вовсе.

Короче, пиши да оглядывайся, ври да не завирайся.

Еще одна сложность. Ясно, что должно быть корректно! Нашел в энциклопедии два значения слова «корректность»: 1) Тактичность в обращении с людьми, вежливость, учтивость. 2) Точность, правильность, четкость.

Как же писать? Как было? Как запомнилось? Или чтобы никому не обидно? Создавать портрет больного, почти смертельно больного общества? Живых и тем самым грешных людей? Или писать портрет в манере Лактионова: праздничные столы, ломящиеся от снеди, мундиры, ордена, орлиные взгляды, гордые повороты. Что ждет читатель? Реальное лицо или бронзовый бюст?

Время, да и нравы ныне таковы, что в моде мемуары, где не то чтобы без мундира, а и без штанов и подштанников, прямо во время отправления естественных и противоестественных нужд, чтобы после опубликования ни один из упомянутых им руки не подал. А одному воспоминателю даже публично морду позорную набили, ту самую, которую три самых-самых всенародно любимых гения ушедшего века охарактеризовали как «красивое лицо».

Не хочу никого обижать…

Но ведь тогда пропадут исключительно характерные для персонажа и времени детали. Пропадают индивидуальные черточки самого времени, и оно безвозвратно уходит. Эту проблему будем именовать проблемой деликатности. У меня как раз этот орган несколько недоразвит. Зато есть жена — Люся.

Или вот совсем уж маленькая задачка — реальные имена. Живых еще людей. Они же могут обидеться и оскорбиться просто из-за упоминания (или не упоминания). Они своего разрешения не давали. Да и не живых. Тут много этики. Я сам всю жизнь жил под чудовищным прессом собственной фамилии, не хочу, чтобы в кого бы то ни было по моей вине пальцем тыкали. Не наше, не людское это дело — судить других, тем более подставлять под суд и осуждение. Но, конечно, если человек хороший, чего бы это не отметить, письменно не поблагодарить.