Этот последний пример выглядит парадоксально: именно восточная этика всегда приводила к использованию устаревших технологий. Но модернизированный Восток, осознавший, что он будет вынужден существовать в рамках Нового Мирового Порядка и смирившийся с этим фактом (то есть учитывающий доминирование логики Запада[87] в современном мире), может начать использовать свои свойства нетривиальным образом, — разрешив заимствование западных форм поведения (как источник новшеств), но пропуская их через свой этический фильтр. Это касается не только экономического поведения, но ярче всего проявляется именно в экономике. Разумеется, это означает принципиальную несамостоятельность нового Востока, его зависимость от логики западной цивилизации и созданных ею структур.[88]

Как известно, на Западе за частными лицами признается как право пользования собственностью, так и право частного распоряжения ею — вне зависимости от каких бы то ни было ограничений со стороны общества. Неэтичным считается, наоборот, вмешательство в чужие дела вообще, и в пользование собственностью — особенно. С точки зрения западного человека, то, что он делает со своими вещами — это его глубоко личное дело, принципиально не подлежащее вмешательству или хотя бы даже интересу извне. Во всех случаях, когда такое вмешательство все же необходимо,[89] оно переживается как нарушение этических норм.[90]

В западном мышлении обе стороны понятия собственности сливаются в нечто единое. Поэтому западные идеологи видят на Юге отсутствие частной собственности (и в этом они правы), а на Востоке — частичную, ограниченную частную собственность (и это тоже правильно, хотя они обращают мало внимания на то, в чем и как она ограничена). Соответственно, они понимают историю экономических формаций как постепенной процесс «приватизации» собственности, причем «первобытное» состояние они считают исходным, «восточное» — переходным этапом (правда, крайне затянувшимся), а себя — венцом и итогом всего процесса. Поскольку, кроме того, на Западе часто смешивают Юг и Восток, некоторые западные философы настаивают даже на двузначной оппозиции типа "закрытое общество (Юг + Восток) / открытое общество (Запад)".

Критики западного общества (в основном западные), отвергая подобные схемы, часто впадают в противоположную крайность — а именно, начинают отрицать само существование частной собственности на Западе, указывая, что большая часть собственности принадлежит не отдельным людям, а корпорациям и государству. На самом деле это ничего не меняет в самом понятии частной собственности — это просто ее разновидности. Более того, процесс постепенной приватизации захватывает сейчас даже то, что раньше не могло быть предметом собственности. Например, сейчас начинают говорить о рынке прав — в том числе и гражданских прав, а также и о многом другом, что еще недавно было немыслимым.

Достаточно ясно, что оставшийся (последний) вариант общественного устройства может относиться к цивилизационному блоку Севера. Он определяется как частное пользование общественной собственностью, то есть как нечто прямо противоположное практике Востока.

Прежде чем мы попытаемся дать описание данной экономической системы, следует еще раз обратить внимание на понятие общественной собственности.

Для того, чтобы это сделать корректно, напомним вкратце историю социалистической экономики в России. После победы в 1917 году большевики попытались сразу же ввести новые экономические порядки — прежде всего в области распределения готового продукта. Эти порядки получили условное название "военного коммунизма". (Сами большевики считали это настоящим коммунизмом, а дальнейший отказ от них — отступлением или даже предательством). "Военный коммунизм" целиком и полностью сводился к удовлетворению вырвавшегося на волю полюдья — прежде всего потому, что ставил во главу угла способ распределения готового (точнее, оставшегося) продукта, совершенно не касаясь вопроса о его производстве. Когда этот вопрос встал остро, решения стали искать не в будущем, а в прошлом — то есть перед умственным взором замаячил все тот же племенной строй, где все вместе делают общее дело, а слова «твое» и «мое» могут относиться разве что к личному имуществу. После некоторых колебаний верх взяла, условно говоря, "сталинская линия", сводящаяся к формуле: общинная организация производства[91] — общинное распределение готового продукта.

Интересные изменение претерпело и понятие "общественной собственности". В героический период первых годов советской власти дело понималось просто: собственность должна принадлежать тем, кто на ней работает. Это и было реальным смыслом лозунгов типа "Земля — крестьянам" и тем более "Заводы — рабочим". Такой подход отнюдь не означал, что землю (или заводы) раздадут крестьянам или рабочим в собственность, так сказать, отобрав у одних и дав другим. Большевики не собирались идти по стопам Робин Гуда и сами прекрасно понимали бессмысленность подобного передела имущества. Они имели в виду совершенно другое, а именно — отрицание самого понятия собственности и радикального упрощения всех проблем, связанных с распоряжением ею. Идея была такая: собственности не существует. Завод можно рассматривать как реку или дорогу. Река или дорога могут и не принадлежать никому конкретно. Все, кто ловят в реке рыбу или едут по дороге, пусть сами и решают, как ей пользоваться. Если кто-то хочет поработать у станка, пусть себе идет к станку. Если какая-то работа такова, что она требует коордиации усилий, нужно сесть всем вместе в кружок и поговорить, обсудить вопрос, и решить, что делать дальше.

Проблема заключается в том, что рыбаку нужна рыба, а рабочему не нужна та деталь, которую он делает. Если же дать ему право продавать эти детали, чтобы покупать себе штаны и водку, то очень скоро вновь образуется рынок и все потихоньку вернется на круги своя — то есть обратно к частной собственности.

Сталинское определение общественной собственности как собственности государственной с этими проблемами покончило. При этом надо учитывать, что слово «государственный» здесь относится не к обладанию собственностью, а к праву распоряжения ею. Государство присвоило себе право распоряжаться заводами и фабриками (точно так же, как реками и дорогами), решая, что на этих фабриках делать. Оно не извлекало прибыли от использования своего имущества[92] (такого понятия даже не существовало), не продавало его и не пыталось купить новое. Оно только распоряжалось им — для чего, собственно, и понадобились Советы, то есть административные органы власти, имеющие хозяйственные функции.

Последующая вестернизация снова сместила понятие общественной собственности — на сей раз в сторону «госсектора» по типу западного. Логичным следствием этого были крепнущие симпатии к рынку и частной собственности, поскольку государство в таком случае превращается в монополистического частного собственника.

Очевидно, что все перечисленные выше способы отношения к общественной собственности опирались на какое-то понимание, лучше сказать — толкование, самого этого понятия. Но все эти толкования понятия общественной собственности так или иначе выбрасывали что-то из самого понятия. Для начала было выброшено само слово собственность. "Военный коммунизм" предполагал полный отказ от собственности как официально признаваемой принадлежности вещи владельцу: "все ничье", и владеет имуществом тот, кто использует его — и пока он его использует. Под конец же собственность была признана — но как государственная собственность, а спутать общество с государством на практике невозможно: всем понятно, что государство и общество — совершенно разные вещи, а интересы общества и государства совпадают не так уж часто.