— Я ведь заранее знал, что вы не сумеете полюбить Розенн так, как моя жена того заслуживает, — бросил Поль ему вслед.

Тут он вспомнил имя соперника, которое до сих пор успешно вытеснял из памяти: Серж. Мальчишка, молокосос!

— Она тебе больше не жена! — отрезал Серж — на сей раз раздраженно.

— Но она-то по-прежнему считает себя моей женой. Спорим?

Серж во второй раз отвернулся.

— Спорим? — повторил Поль уже громче.

Теперь Серж обернулся к нему и прошипел, растеряв всю свою надменность:

— Наша любовь больше всего, что у тебя с ней было.

— Что ж, тогда тебе нечего опасаться за исход нашего пари. Или все-таки боишься? Боишься старика?

Серж уставился на Поля слегка остекленевшими глазами. Поль разжал руки и улыбнулся мужчине, который спал с его великой любовью, просыпался вместе с ней, ссорился с ней, видел, как она смеется.

— Что тебе нужно? — проворчал Серж.

— Всего один танец. Один.

— Чушь какая! — фыркнул Серж.

— Ну да. Так что бояться тебе нечего.

Поль встал, нарочито выразительным жестом предложил Сержу занять его место, а потом еще раз молниеносно наклонился к нему:

— Смотри и учись.

Колетт увидела, как Поль что-то крикнул музыкантам. Она заметила, как к ней подходит Симон; в руках у него было что-то, напоминающее один из его странных подарков, однако, увидев, как близко сидят рядом Колетт и Сидони, он отступил. Впрочем, все, что заметила, Колетт перенесла на какой-то темный чердак или в столь же темный подвал своего сознания, где и бросила, постаравшись об этом забыть.

Они с подругой молча сидели на отремонтированной, с высоким фундаментом, террасе пансиона.

Колетт положила руку в бледно-красной короткой перчатке на обложку книги, которая лежала перед ней на столе. Потом она передвинула книгу по столу на другую сторону безмолвия.

— Это тебе… В честь годовщины нашего знакомства, оно ведь тоже выпало на четырнадцатое июля, — произнесла Колетт, и собственные слова показались ей напыщенными и лживыми.

Сидони взяла книгу только после того, как Колетт убрала руку.

— «Письмена камней», — тихо прочитала она вслух. — Роже Кайуа.

Колетт увидела, как Поль подошел к Розенн и поклонился. Как Розенн отвернулась. Как Поль что-то сказал, глядя ей в спину, и Розенн резко обернулась, словно от удара.

— Кайуа был философ и социолог, в тридцатые годы он входил в группу сюрреалистов, а позднее вместе с Батаем основал «Коллеж Социологии», — неестественно тонким голосом проговорила Колетт, словно читая подруге лекцию и удивляясь собственной неуверенности в себе.

— Ах, как прекрасно, — проронила Сидони.

— Камни Кайуа воспринимает как нечто противоположное всякой динамике, только благодаря их неподвижности поиски человека обретают видимые очертания… Если бы не было камней, мы не заметили бы, что движемся и… — Колетт замолчала. Господи, да о чем это она?

— Но камни могут двигаться, — после некоторой паузы возразила Сидони.

Обе они не сводили взгляда с Поля и Розенн. Он провел свою бывшую жену в середину мола. И он увлекал ее, и она его подталкивала; на их лицах читалась истинная боль. На сцене скрипач подал знак — и раздались первые аккорды танго, насильно введенные аккордеоном во мрак ночи, и лишь потом их подхватила скрипка.

— Камни движутся. Просто это незаметно. В Америке есть долина, — продолжала Сидони, — ее называют Долиной Смерти. Там скалы перемещаются по песку. Их никто не передвигает. На песке даже видны следы этих камней, они тянутся на сотни метров. Камни способны двигаться.

— Они движутся, когда мы не смотрим? — спросила Колетт. Неужели они и вправду говорят о камнях?

— Да, — прошептала Сидони. — Никто не видит, как они перемещаются.

— Я-то думала… что нам раз и навсегда отведено место, — сказала Колетт.

— Нам?

— Нам, камням.

В этот миг Колетт впервые обернулась к Сидони.

— Говорят, дольмены в Бретани движутся в сочельник, когда часы бьют полночь. Пока длятся двенадцать ударов колокола, дольмены по земле бросаются к морю — испить соленой воды. Но нам, камням, мало один раз сделать то, что мы хотим. Мы движемся, потому что ищем то, чего страстно желаем, — сказала Сидони, и Колетт не решалась даже моргнуть, не в силах оторвать взгляд от глаз подруги.

Нет. Они говорили не о камнях.

Они говорили о себе, о Колетт и о Сидони.

— Но чего жаждут камни? — спросила Колетт, пристально, завороженно глядя в лицо Сидони, но уже догадывалась. Она догадывалась: в глубине души она всегда знала, что сейчас пытается сказать ей Сидони. Что-то в душе Колетт раскололось пополам, словно скала; она почувствовала на губах вкус каменной пыли.

Марианна убирала со столов бокалы и тарелки и даже нашла несколько пустых стаканов из-под сидра в цветочных кадках. Она взглянула на Янна, который сидел на складном стуле возле сцены и быстро-быстро набрасывал что-то на плотной бумаге блокнота. Каждый раз, когда его взгляд отыскивал Марианну в толпе и их глаза встречались, преодолевая разделявшее их расстояние, время, казалось, затаивало дыхание, а Марианна чувствовала, как что-то у нее в груди разлеталось на множество осколков, словно слеза, упавшая не на землю, а в ладонь. Потом их снова заслоняла друг от друга какая-нибудь пара танцующих. Марианна наслаждалась мгновением, когда чуть-чуть отходила в сторону и видела, как Янн ищет ее глазами. «Он меня ищет».

Она глубоко вдохнула и выдохнула, ощутив запах духов, жареного мяса, соленой воды, морского воздуха. Запах ночи, насыщенной праздником и смехом.

«Он хочет меня найти».

Марианна подняла поднос и увидела винный осадок в бокалах.

«Я влюблена».

Марианна представила себе, каково было бы переспать с Янном Гаме.

Однако она тотчас же забыла об этом, увидев Лорин: та с двумя подносами в руках не могла защититься от наглых приставаний пьяного посетителя. Марианна большими шагами решительно направилась к нему и влепила ему подзатыльник. Нахал изумленно обернулся.

— Еще раз попробуешь до нее дотронуться, дрянь такая, — прорычала она по-немецки, — и я тебе руки оторву!

Нахал побледнел и исчез в толпе танцующих.

Поль развернул Розенн, завершив плавное танцевальное движение. Так было всегда. Их тела понимали друг друга без слов, не нуждаясь даже в условностях, намеках, недомолвках.

Сначала Розенн ни за что не соглашалась.

— Последний танец. Последний в жизни. Я тебя люблю, Розенн. Но я тебя не удерживаю. Пусть это будет моим «kenavo».

Только тогда она вплыла в его объятия. Зазвучала любимая песня Розенн; это Поль незаметно заказал ее музыкантам за отдельную плату, попросив сыграть прямо сейчас.

Розенн, словно кошка, была эгоистична и одновременно игрива, хищна, жестока и необузданна в своей непритворной страсти, исполнена достоинства, как властительница.

— Он хорошо с тобой обращается? — спросила Поль, когда Розенн после одного оборота и двух змеек вновь приблизилась к нему.

— Как с леди.

— А что, я с тобой обращался как с индийским слоном?

Отдавшись вспышке гнева, она стала держаться еще более горделиво, еще более вызывающе: она оттолкнула его, он в танце привлек ее к себе.

— Когда ты потребовала развода, мне показалось, что моя жизнь кончена, — прошипел он, уткнувшись ей в волосы, ведя ее спиной вперед и ловко лавируя между другими танцующими парами; он был неумолим.

— Значит, я добилась своего, — промурлыкала Розенн и выскользнула из его объятий, взмахнула ногой налево, потом направо почти вплотную к его бедрам; он чуть-чуть отклонился в сторону и нагнул ее, сжимая в объятиях, так что она замерла почти лежа, откинув голову.

— Думаешь, развод — это навсегда? — спросил Поль, медленно погружаясь в пучину ее темных глаз и не сопротивляясь. — Как брак, пока смерть не разлучит вас?

Розенн снова выпрямилась, и Поль притянул ее к себе так тесно, что их губы оказались на расстоянии одного взмаха крыльев бабочки. Поль ощутил аромат ее духов, запах мыла, которое она всегда держала в комоде со своим бельем. А еще почувствовал, что она только что пила сидр.