Он медленно склоняет голову, и его сверкающий рог погружается в густую траву.

Сомнений нет.

Я глажу единорога по голове. Как мне знакома ее форма. Как открыт этот ясный бесстрашный взгляд – искренний, призывный, мне хочется заглянуть еще глубже, открыть эти темные, глубокие, бесконечные дали, где нет страха и печали.

Что он знает? О чем хочет мне рассказать?

У меня тысячи вопросов, но есть один, самый важный.

– Что мне нужно знать?

Единорог смотрит на меня, и его ясные глаза меняются.

Вдруг мир опрокидывается.

Я с Генри лежу в траве, в зарослях бамбука на крыше старого склада тюльпанов. Двустворчатая дверь, ведущая на деревянную лестницу к моему лофту, открыта.

– Люби меня, – прошу я.

– Конечно, – отвечает он. – Всегда.

Он поворачивается на бок и своим теплым пальцем рисует круги на моем животе. Сначала маленькие, вокруг пупка, потом все шире. Они покрывают мой живот, грудь, венерин бугорок, бедра. Он стоит на коленях возле меня и обеими руками гладит меня, и мне хочется плакать от облегчения – так это прекрасно, мне так этого не хватало, так сильно не хватало.

И вдруг он тихо произносит:

– Знаешь небольшую капеллу Святого Самсона? Когда ты туда приедешь, я тоже буду там. Я буду везде. Всегда. Буду сопровождать тебя и ждать. Тебя и Сэма.

Его руки теперь замерли.

– Продолжай, – прошу я.

– Порой случается невероятное, – добавляет он, и его руки теперь творят тоже что-то невероятное, и мне так хорошо. – Это реальность, но необъяснимая ее часть.

– Займись со мной любовью еще раз.

Он улыбается.

– Хорошо.

Генри накрывает меня своим телом, заслоняет небо и звезды своими поцелуями, мы сливаемся в единое целое, и все границы исчезают. Мое тело не ведает больше границ. Генри во мне, а я – в нем.

Он медленно поднимается и поднимает меня, садится, я сижу у него на коленях, поджав ноги, потом выпрямляю их и соединяю лодыжки за его спиной. Он держит меня в своих объятиях.

Мы смотрим друг на друга, и ветер проносится мимо нас, голубая луна льет свой свет, и в глазах моего мужчины волнуется далекое море.

Он кладет свою руку мне на сердце.

– Мне очень жаль, любимая. Я всегда любил тебя и был бы рад стать тебе мужем.

– Ты и так мой муж.

Генри улыбается.

– Ты должна жить, Эдвинна. Просто жить.

Он покидает мое тело, и значимым стало отсутствие, теперь лишь пустота, она все заметнее. Теперь это навсегда, я знаю.

Генри встает, мы держимся за руки.

Потом он отпускает мою руку.

«Не надо! – хочу я крикнуть. – Не уходи!»

Но он уже уходит. Повернувшись ко мне лицом, все быстрее и быстрее. Он смотрит на меня, не отводя глаз, и они полны любви.

– Прости меня, – говорит он.

Прежде чем он ступает за край, в пустоту, его взгляд затуманивает отчаянный страх и одновременно – бесповоротная решимость.

– Генри! – кричу я и в тот же момент просыпаюсь.

ГЕНРИ

– Значит, ты решился? – спрашивает меня последняя тень.

– Да.

– Тогда идем.

Тень ослабляет объятия, которые крепко держали Мэдлин.

Маленькая танцовщица замирает. Она смотрит на меня долго, переминается, а потом устремляется наверх, к свету, к жизни, и я надеюсь, что там она не натолкнется на прозрачное стекло, которое не даст ей сделать последний шаг.

Я протягиваю тени руку.

Мне так страшно умирать.

Но это единственное верное решение, впервые я сделал правильный выбор и пойду до конца.

Эдди должна жить, жить по-настоящему, а не с человеком, который навсегда останется немым созданием без собственной воли.

Сэм и Мэдди, они предназначены друг другу, навсегда.

Так будет хорошо. Так наконец все встанет на свои места.

Тень тянет меня за собой. Боль так всеобъемлюща, что я открываю рот и позволяю морю забрать меня, заполнить собой целиком и полностью. Мне не пошевелить ни рукой ни ногой и ужасно больно. Болит все, все, словно я чувствую каждую клеточку своего забытого, брошенного, угасшего тела.

Боль повсюду. Она гудит, колет, меня мучает тошнота. Гудение в ушах раздается громко и глубоко.

Потом внезапно я тону.

Все глубже и все быстрее, сливаюсь с морем, и вода наполняет меня.

Я дотрагиваюсь до песка и гальки на дне. Оно открывается и принимает меня.

Но на пути случается нечто, о чем я не подумал. На что не рассчитывал.

День 46-й

СЭМ

Все падает. Его температура, давление, пульс. Кажется, будто падает старое гордое дерево. Его пальцы дрожат, рука снова и снова сжимает пальцы Эдди, которая стоит рядом. Его трясет. Мускулы на лице напрягаются и расслабляются. Веки вздрагивают.

Я чувствую, как он возвращается, нет, его скорее выталкивают, да, что-то с невероятной силой вдавливает отца в его тело. Сейчас он бьется пятками о койку, и наконец это замечают и приборы.

Прикрепленные к его голове датчики электроэнцефалографа показывают отклонения, и срабатывает система оповещения дежурных врачей на подиуме.

Через пару минут на месте уже доктор Сол, на его лице еще видны следы неспокойной ночи. Он смотрит на молодого врача с рыжими бакенбардами и шрамом на шее, который дежурит сегодня.

– Паника, – говорит он. – Он возвращается, но циркуляция крови на грани, содержание кислорода постоянно падает.

– Мистер Скиннер, вы меня слышите?

– Пожалуйста, – шепчет Эдди, на ней лица нет, но она держится. Она кладет руку на плечо доктора Сола.

Он смотрит на нее, и Эдди едва заметно качнула головой.

Врач отходит от койки.

– Сэмюэль, – вдруг совершенно спокойно приказывает Эдди. – Подойди.

Отец покрывается испариной, аппарат искусственного дыхания еле справляется, кажется, будто он сам хочет дышать.

Они быстро вынимают трубку изо рта.

Эдди крепко держит отца за руку, и я встаю на привычное место, туда, где он сможет увидеть меня, едва открыв глаза.

И он их открывает.

Отец открывает глаза, и я понимаю, что он с нами.

Он вернулся!

Он смотрит на меня с любовью, и меня почти целиком охватывает боль, которую он сейчас испытывает.

Ничто больше не стоит между ним и болью от жара, воспаления, проломленного черепа, нет ни медикаментов, ни сна – ничего. Его тело сгорает, но он живой!

Потом он невероятным усилием переводит взгляд на Эдди, и он смотрит теперь лишь на нее, на нее одну.

Я оборачиваюсь к Мэдди.

И она открыла глаза.

И смотрит на меня.

Она смотрит на меня!

И теперь я все понимаю, но не хочу принимать.

ЭДДИ

– Болеутоляющие, нужно…

– Давление, он…

– Гипертония, он…

Я хочу, чтобы они прекратили. Все. Хочу, чтобы они на секунду просто остановились и послушали Генри!

– Тихо! – прошу я и громче добавляю: – Пожалуйста, просто замолчите на секунду. Заткнитесь все!

Рявкнула. Они замерли.

Наконец-то.

Взгляд Генри останавливается на мне, и я чувствую жизнь в его руке, ответное рукопожатие.

– Я люблю тебя, – говорю я ему.

Его взгляд становится мягче, и я вижу, скольких сил, какого напряжения ему стоит держать глаза открытыми.

Он пытается говорить. Не получается, у него вырывается лишь выдох, легкий выдох.

– Мэдди? – спрашивает Генри и пытается посмотреть на Сэма. Не представляю, откуда он знает ее имя, но оно ему известно, и Сэм говорит быстро и успокаивающе:

– Она поправится, папа.

Напряжение сходит с лица Генри. Его глаза ищут меня, я двигаюсь ему навстречу.

И ты тоже, прошу я про себя, пожалуйста, ты тоже.

– Не уходи, – шепчу я.

– Я, – произносят его губы с невероятным усилием, – люблю. – И наконец он заканчивает фразу: – Тебя.

А потом: «Прости меня». Генри произносит это на выдохе, но так громко, что его слышат все, абсолютно все.