«Мой летний день. Мое зимнее море. Мой дом», – шепчу я.

Волна спокойствия и умиротворения, исходящая от нее, смешивается с невидимыми нитями моих чувств.

В этом умиротворении мои мысли делают первое усилие. Я должен подумать. Хорошенько подумать, чтобы понять, в каком направлении идти.

Начинаю с девочки.

Мэдлин сказала, что в одной из ее жизней у нее был муж по имени Сэмюэль, с которым она дожила до старости. Была счастлива до старости.

Если та мысль, которая медленно вертится у меня в голове, о том, что все варианты нашей жизни соприкасаются – будь то сон, предсмертное видение, воспоминание, которого не могло быть, дежавю или ощущение упущенного шанса, – да, если все так, как я думаю, то у Мэдлин должен быть вариант жизни, в котором она выходит из тени, освободившись от страха. Справляется с сепсисом. Просыпается. Выздоравливает. Ускользает от последней тени, удерживающей ее на глубине. И проживает тот вариант жизни, в котором Сэм, мой сын, становится ее мужем и они вместе встречают старость.

Этот вариант жизни возможен, только если Мэдлин выживет.

И если я…

Я чувствую затягивающую меня темноту под собой, она пульсирует, толчками донося до меня осознание того, что я еще не могу принять в полной мере.

А когда понимаю, то кажется, будто я спрыгиваю с борта высокого, большого корабля, целеустремленно куда-то движущегося. В пустое пространство, и где-то в самом конце – море. Тонуть, устремив взгляд в точку, которая удаляется, на жизнь и на последний свет, который уносит ее с собой.

Я еще раз обдумываю все, фиксирую каждый поворот мысли. Словно решаю задачку, переменные в которой известны лишь мертвым «икс» и «игрек».

Я уверен.

Глубокое умиротворение Эдди стало мостом, с этого момента дальше я иду один.

Назад.

До самого конца.

Осталось только упасть в темную, ждущую меня, колышущуюся подо мной ночь и отпустить корабль. Осталось лишь отпустить его.

Прощай, моя любовь.

Прощай.

Эта жизнь была лучшей из всех.

Ночь 45-я

СЭМ

Половина третьего. Эдди все еще спит, положив руку на грудь моего отца.

Я снова сажусь возле Мэдди. Я почти охрип. Читаю ей «Песнь льда и пламени». Эпос Джорджа Р. Р. Мартина достаточно длинный, и читать его можно долго, и вот я представляю себе, что Мэдди захочет узнать, чем все закончится. И не умрет, пока я читаю. А потом поправится и сможет перечитать.

Может, это и глупо, но я не знаю, что еще могу предпринять, чем еще удержать. Вернуть. Порой, засыпая, я слышу ее в лабиринтах за сценой «Щелкунчика». Она в отчаянии бежит по коридорам, вверх и вниз по лестницам. Зовет меня. Зовет маму. Отца. Я сижу на сцене и жду. Я не могу пойти за ней в лабиринт.

Могу только…

Стоп.

Что это?

Как давно это длится?

«Чертовски давно, mon ami. Давай, давай уже!»

Я так привык к черной боли отца, к тому напряжению в воздухе, которое я отчетливо ощущаю и словно могу потрогать его руками, что не заметил, как что-то изменилось. Мерцание его боли стало мягким светом, оно преобразилось.

Во что-то, что внушает мне еще больший страх.

Тишина, воцаряющаяся после отзвучавшей симфонии.

Беззвучие последнего выдоха.

Пустая комната.

Я быстро откладываю в сторону книгу, встаю и открываю шторку, отделяющую Мэдди от койки С7 отца.

Эдди все еще спит с ним рядом.

Я подхожу ближе, ищу, но не нахожу его.

– Папа? – шепчу я. – Папа!

Его нет. Его больше нет.

В три шага я оказываюсь около него. Беру за руку. Может, он просто спит. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он просто спит.

В панике не могу дышать.

Смотрю на приборы: пульс, сердцебиение, стадия сна. Горы, холмы, отклонения. Он жив, да, он жив, но его нет.

Я знаю это.

Его тело необитаемо.

Словно он ушел в ту область, которую доктор Сол не нарисовал. Какая-то неизвестная зона между комой и смертью. Между жизнью и смертью. О которой никто ничего не знает, потому что она бесконечно изменчива.

Я перевожу взгляд с Мэдди на отца, потом на монитор, и в какой-то безумный момент мне кажется, будто их сердца бьются в унисон, в одном и том же ритме, словно они идут рука об руку.

Так продолжается некоторое время, и вдруг линии расходятся.

Сердцебиение Мэдди становится быстрее, а отца – медленнее. Все медленнее.

Я знаю, что сейчас произойдет, и все же не в состоянии пошевелиться или прокричать хоть что-то, кажется, будто время что-то отсчитывает, пока пульс отца все замедляется – четыре, три, два, один, теперь – все как и было предначертано, именно так, и никак иначе.

ГЕНРИ

Каждый раз, когда весло опускается в воду и разбивает отражение звездного неба, я вижу лицо Эдди на поверхности воды и как она просыпается.

Вижу Сэма – он все понимает.

И вот я готов.

Море кажется спокойным, и на поверхности отражается солнечный зимний день. Я всегда любил этот цвет больше всего. Эта светлая синева с металлическим отливом, прозрачная, как стекло, так похожая на небо.

Я встаю, лодка качается. Весла теперь в лодке. Они мне больше не понадобятся.

Потом прыгаю и разбиваю отражение.

Нужно нырнуть глубоко, чтобы найти девочку.

Море утащило ее глубоко, очень глубоко, оно желает сохранить ее там, где-то между рифами, ракушками и страхом. Ее волосы колышутся, как водоросли.

Она в руках последней тени, той прекрасной женщины, которая хотела бы облегчить конец жизни всем нам. Она отнесла бы нас на остров, без боли, без страха. Но и у нее свое предназначение и своя стихия, она может не все, но ей известно, когда приходит время.

Она видит меня и вовсе не удивлена.

Я дотягиваюсь до волос-водорослей Мэдлин. Мне удается схватить ее за нежную, тонкую ручку. Тяну ее к себе, захлебываюсь, вода соленая и ледяная. Глоток за глотком она охлаждает меня, заполняет внутренности, легкие. В конце концов она зальет и мое сердце.

Море обнимает меня целиком, будто радуется встрече после долгой разлуки, будто счастливо после многих лет снова увидеть меня и больше никуда уже не отпускать.

Оно и не должно меня отпускать.

Маленькое, удивительно знакомое лицо приближается ко мне. Мэдди смотрит на меня, и в ее взгляде столько вопросов, столько доверия и надежды.

Я покрепче обхватываю ее.

Теперь мы оба держим ребенка: я и тень.

Когда я погружаюсь в тень, то будто хватаю тину, ощущаю влажный луг, траву и цветы, дикие, высокие и…

ЭДДИ

– Смотри, малышка. Я не скосил луг, оставил всю траву как есть. Нравится тебе?

– Да, папа, – отвечаю я.

– А единорогу понравится?

– Очень.

Отец улыбается, шагая по лугу. Я вижу, как маки качают своими головками, когда он проходит мимо, и вот его уже нет. Сердце сжимается в груди, когда он уходит, мне всегда мало времени, очень мало.

Но сон продолжается, и я знаю, что сплю. На небе голубая луна. Я иду по высокой траве за нашим домом. Стебли достают мне почти до подбородка, я смотрю поверх их пушистых соцветий-метелок.

Утро занимается, и из золотого сплетения сияющих на солнце стеблей и голубых сумерек вдруг выступает единорог.

Я не решаюсь поздороваться с ним.

Он прекрасен, большой, сильный зверь, такой красивый, но он ранен, это видно по его поступи. Единорог ранен в единственное свое уязвимое место.

В сердце.

С тобой я в безопасности, думает он, и я понимаю его мысли. Он приближается и ложится в траву очень медленно, а в его обычно таких ясных и живых глазах невыносимая боль.

Я осторожно ступаю по мокрому от росы лугу, мимо маков, васильков, подсолнухов.

Опускаюсь на колени возле единорога, которого ждала так долго, так бесконечно долго.

Его окружает вечность.

И он ничего не боится. Даже смерти, и он умрет, я понимаю это, знаю.