Сестра Марион кивает.

Когда я вижу своего отца, то сразу понимаю, что это сон. Так всегда происходит, когда мы теряем тех, кто был для нас целым миром. По нашей жизни бежит трещина, в ней исчезают смех и легкость. Их отсутствие ломает нас, и в какой-то момент мы начинаем четко ощущать разницу между реальностью и грезами. Словно только смерть позволяет вступить в мир между мирами.

Лишь изредка я слышу отца не во сне. Например, когда я обнимала Сэма в больничной церкви. Тогда мой отец громко и четко сказал мне: «Найди себе место и пропой его».

Дважды у меня возникало чувство, будто я – это он. Первый раз, когда я ездила на мотоцикле. И второй раз в Корнуолле, воздух был свежим, все еще теплым, но уже чувствовалась осень. Море пело, и все было хорошо. Казалось, будто он в моем теле, идет и наслаждается тем, что снова может чувствовать. Тепло собственного тела, запахи, работу мышц, биение сердца. Это ощущение точно длилось четыре-пять минут.

Но несмотря на отчетливость этих ощущений, я полагаю их удачным самообманом.

Люди таковы, что они представляют себе самые невероятные вещи ради утешения и верят в их реальность.

– Миссис Томлин, вы когда-нибудь слышали о посмертном опыте людей?

– Предсмертном?

– Нет, посмертном. Вы видели во сне вашего отца? Возникало ли у вас когда-нибудь чувство, что он рядом? Что вы можете ощутить его запах? Или слышать? Опыт, полученный после смерти, – это моменты коммуникации. Что-то, что люди переживают, когда умирают самые близкие.

Нет, хочу я закричать. Все это бред. Бред!

Именно так я воображала себе, как Генри зовет меня. Эдди, помоги мне! Бред на почве злоупотребления сансером!

– Нет, – утверждаю я. – Мозг склонен к самообману. Мы утешаем себя и представляем, будто слышим, чувствуем и обоняем любимых. Самоисцеление – лучшее лечение. Но в действительности Генри не проявил ни малейшей реакции на мое присутствие. Ни малейшей, слышите вы? Посмертный опыт? Сны? Избавьте меня, пожалуйста, от этого!

Собственный голос звенит в ушах. Даже доктор Сол выглянул из своего стеклянного отсека.

Посмертный опыт. Сны. Чересчур много эзотерики. Слишком мало гарантий. Чересчур много чудес с червоточинкой.

Я встаю, выхожу из комнаты и иду по коридору в направлении автомата с напитками. Мне хочется бить кулаками в стену. Лбом, головой. Я хочу вернуть Генри. Хочу вернуть отца! Хочу вернуть свою жизнь!

– Эдди, милая, – слышу я, как отец сказал с нежностью. – Эдди.

Но это всего лишь фантазии.

Одни фантазии.

Когда я подхожу к автомату, желание пить чай отпадает. Я тихо отправляюсь назад и прислоняюсь к стене у еще открытой стеклянной двери, так что ни Сэм, ни сестра Марион меня не видят.

– …и Мэдди не хотела выходить на сцену. Она очень тосковала по ней, но боялась. Боялась жизни. Я сказал ей: я же рядом. Но не знаю, достаточно ли меня одного. Может быть, для целой жизни меня слишком мало.

Сестра Марион ответила с любовью:

– Сэм, ты лучшая причина, чтобы она поправилась.

Голос Сэма дрожит, когда он спрашивает:

– А отец может видеть сны?

Сестра Марион вздыхает:

– Знаешь, я уже многие годы работаю в этом центре. Я часто слышу разговоры неврологов о том, что сны в коме исключены, потому что сны рождаются на уровне сознания, недоступном человеку в коме. Понимаешь? Машина сновидений как бы выключена. Однако…

Я подаюсь вперед: что «однако»?

– Однако, когда пациенты возвращаются из комы, а возвращаются многие, они рассказывают о том, что пережили. Что-то из этого галлюцинации, о них врачам известно. Звуки машин, свет, уколы и разговоры врачей – все это обрабатывается в лимбическом отделе мозга, который отвечает за эмоции, и преобразуется в новые образы. Аппарат искусственного дыхания звучит, как мотор подводной лодки, сигналы электроэнцефалограммы оборачиваются грузовиками или игровыми автоматами.

Доктор Сол объявляет по громкой связи:

– Сейчас мы проведем последнюю серию тестов с глюкозой.

Сестра Марион продолжает чуть тише:

– И среди этих людей были те, в сонном цикле которых не было фазы быстрого сна.

– Когда возможны сновидения, – произносит Сэм.

– Да нет же! – возражает сестра Марион. – Это представление устарело. Известно, что сны возможны в любой фазе сна. Однако…

– Что «однако»? – спрашиваю я и вхожу в комнату.

– Однако вопрос в следующем: когда кто-то находится в такой глубокой коме, как, например, ваш Генри, то есть вне любых фаз сна, то он, согласно данным медицины, не может видеть сны. Просто потому, что мозг не способен их производить. Но как тогда объяснить рассказы тех, кто возвращается из комы? Понимаете? Если в коме человек не может видеть сны и не воспринимает ничего из окружающей его обстановки, то откуда взяться образам? О чем же говорят вышедшие из комы, если это не сон и не реальность?

Прежде чем я успеваю понять, что это может значить – переживания в коме, но не сны, по громкой связи раздается какой-то треск.

Доктор Сол, очевидно, забыл выключить микрофон, потому что без предупреждения по громкой связи прозвучало:

– М-да, Фосси, я удивлюсь, если мы до пенсии увидим хоть какой-то признак жизни у Скиннера.

Сестра Марион предостерегающе поднимает руку и устремляется к врачу, но он не замечает ее и продолжает говорить, не подозревая, что мы всё слышим, сами того не желая:

– Что бы там ни воображал парнишка, Скиннер уже не поправится. Если электроэнцефалограмма в течение двадцати четырех часов ничего не покажет, нужно будет убедить миссис Томлин в окончании лечения, отключении аппарата искусственного дыхания и удалении зонда для питания.

Фосси отвечает:

– Да. Простое продление существования, если нет возможности жить, не имеет смысла.

Все мальчишеские черты исчезают с лица Сэма. Он весь напрягся, как старик.

– Это неправда, – шепчет он. Его кулаки сжаты. Он поворачивается ко мне: – Эдди! Это неправда! Ты не сделаешь этого! Мой папа жив, он тут!

Сестра Марион распахнула дверь в комнату с мониторами. Доктор Сол удивленно уставился на нее и понял, что мы всё слышали.

Я вижу стыд в его голубом глазу, он смотрит на Сэма – опускает голову.

– Прости, Сэмюэль.

Сэм бросается к томографу, когда его отца вынимают из прибора.

– Не переживай, папа! – кричит он. – Я знаю, что ты тут. Они не отключат тебя, слышишь? Они не сделают этого. Не бойся, я с тобой, я знаю, что ты рядом.

Но Генри лежит как обычно. Лицо без блеска в глазах, бьющееся сердце, необитаемое тело. И где он, не знает никто. Возможно, даже он сам. Я смотрю на сестру Марион и вижу женщину, которая не является ни фанатичкой, ни истово верующей. Я вижу Сэма, синестетика, чья сила восприятия в состоянии выйти за пределы видимого.

Что, если они говорят правду, которую я своевольно игнорирую?

Я вспоминаю своего отца и лишь на всякий случай произношу его полное имя вслух. Говорят, когда мы произносим имя умершего человека, он касается нас.

– Эдвард Томлин.

И вот оно. Я чувствую его несколько последующих секунд – одну, вторую, третью, четвертую, пятую.

Я чувствую его слева от меня.

Со стороны сердца.

И мне все равно, фантазия это или воплощение желания в действительное.

– Сэм, – говорю я тихо. – Сэм, у тебя смартфон с собой?

Он, до того склонившийся над отцом, выпрямляется, его лицо искажено. Потом кивает.

– Дай мне его, пожалуйста, я хочу проверить, есть ли на бретонском побережье церковь Святого Самсона.

День 45-й

Вечер

ЭДДИ

Я чувствую себя невестой. Я в панике, в радостном предвкушении. Ищу в своей голове, в теле хоть намек на сомнение, которое удержит меня от того, чтобы сказать «да». И сомнения есть, много, те же, что и прежде, но все они не настолько весомы, чтобы сказать «нет».