Я смотрю на отца и снова чувствую эхо волны.

– Любовь, – говорю я тихо. – Жжение. И жажду.

Эдди отпускает мою руку и бросается к коробке сзади. Потом она осторожно смачивает отцу губы и десны. Пока она проделывает это, я пытаюсь открыться еще больше. Повернуть свой внутренний усилитель до упора, в красную зону.

Я едва ли могу выдержать напряжение, потому что начинаю чувствовать не только отца. А всех. Это за гранью того, что могут почувствовать «нормальные» люди.

В каждой кровати этого зала таятся такие сильные чувства. Один заблудился в очень плохом месте, другого мучает страх смерти, третий горит от жара. Я чувствую усталость и напряжение, как струны и резинки, которые натянуты по всей комнате: забота, судорога, страх.

– Сэм? – спрашивает Эдди обеспокоенно.

И за страхом раздаются потрескивание, шепот.

– Сэм, все хорошо. Хорошо. Остановись, ты не обязан. – Эдди берет меня за плечи.

Я судорожно вздыхаю. Я не дышал, у меня кружится голова. И все же я должен ей сказать.

– Кажется, будто на него падает другой свет. Темнее, или светлее, или цветной, по нему я определяю, как дела. Если бы он мог говорить, то по голосу я бы заметил, скрывает ли он что-то. Я вижу по его телу, тут он или нет. Это… – я подыскиваю сравнение, – будто иглу опускают на пластинку. Ты знаешь, что на ней что-то записано, хотя музыка еще не начала играть. Или как чувствуешь в темной комнате присутствие другого человека, потому что в воздухе есть какое-то напряжение.

Я вижу по Эдди, что она не уверена, стоить ли мне верить. Чувствую, что она спрашивает себя, не выдумываю ли я все. Чтобы утешить саму себя. Чтобы не потерять надежду.

– Он хочет жить!

– Но достаточно ли этого, чтобы жить? Достаточно? – спрашивает она просто и устало показывает на его почти обессиленное, беспомощное тело.

В отце все неистовствует. Будто он снова и снова бьется о решетку.

Эдди права: по его лицу этого не понять.

И по пульсу тоже. Может, я ошибаюсь?

Нет. Никогда.

Я чувствую отца так отчетливо, будто говорю с ним.

– Идем, – говорит Эдди. – Идем к доктору Солу. Он расскажет нам, что может сделать.

ЭДДИ

– Рыбы не заплетают косы, – говорит доктор Сол. – Стрекозы пишут стихи.

Он десять раз повторяет какую-то бессмыслицу, чтобы стимулировать определенные зоны мозга Генри: те, которые активируются только тогда, когда мозг слышит что-то бессмысленное. Или решает какую-то загадку. Мозг Генри, похоже, не настроен отгадывать загадки, потому что доктор Сол каждый раз мотает своей светловолосой головой.

– Добрый день, мистер Скиннер, я ваш врач. Вас зовут Генри Мало Скиннер, вы находитесь в Веллингтонской больнице Лондона уже сорок четыре дня. Вы в коме, мистер Скиннер. Вас поместили в сканер. Он измеряет активность в медиальных префронтальных зонах вашего мозга.

Сэм стоит рядом со мной. Он сосредоточился на огромном ревущем аппарате МРТ по прозвищу Монстр, в который засунули его отца. Круг со специальными камерами вращается внутри Монстра, оптически раскладывает мозг на срезы, в ожидании луча света, пронзающего тьму.

– Представьте, что вы на поле для гольфа и бьете по мячу, – говорит доктор Сол.

– Чушь какая, – бормочет Сэм, и я с ним полностью согласна. При мысленной имитации движений, то есть пока Генри воображает, что он машет клюшкой, МРТ должен выявить активность соответствующих зон, как у здоровых людей, которые представляют себе гольф-площадку.

– Мысленно сожмите, пожалуйста, кулак, – просит врач. – Представьте, что вы двигаете пальцами на ногах вверх и вниз.

Он заставляет Генри представить, как тот играет в теннис, в футбол, а потом – танцует.

Электродатчики на голове и на груди у Генри регистрируют все. Так доктор Сол хочет проверить, не появится ли что-то в образной зоне, не удастся ли хотя бы зафиксировать что-то биорезонансным датчиком.

Да. Я хочу, чтобы Сол, и Фосс, и их чертов Монстр наконец-то подтвердили, что Генри и правда вернулся. Не потому, что я не верю Сэму. А потому, что я не могу поверить самой себе. Я не доверяю себе и не верю, что врачи слышат нас.

Ничто в мозгу Генри не говорит о том, что он представляет движения. Ничто не выдает и того, что он просто спокойно лежит, потому что просто не знает, что он в коме.

– Мистер Скиннер? Мистер Генри Скиннер?

Тест на тета-волны. Я наблюдаю за доктором Солом, но тот лишь сосредоточенно фиксирует показания мониторов.

Возле нас ходит сестра Марион.

– Если ничего не получится, это не значит, что все потеряно, – говорит она тихо. – После тестов мы еще раз подключим мистера Скиннера на двадцать четыре часа к электродам. Мне они нравятся гораздо больше, чем этот телепат. Он наблюдает мистера Скиннера всего лишь в течение одного часа. В этот час он может быть где угодно, только не здесь.

– Как дела у Мэдди? – спрашивает Сэм.

– Она борется, Сэмюэль. Борется.

– Она хочет жить, но не доверяет себе, – объясняет он.

– Ты так хорошо ее знаешь, э… что так себе это представляешь? – спрашивает сестра Марион ласково.

– Нет, она сама мне это сказала, – отвечает он.

– Ах вот оно что, сама.

– Да. Во сне, – серьезно объясняет Сэм.

Он утверждает это, как писатели, которые излагают мне свои идеи. Спокойно и убежденно. Никого из них я не считала экстравагантным. Даже в тех случаях, когда они рассказывали, что сны – это якобы визиты собственного духа к родственным душам. Не зазорно посещать уже и мертвых. Машины сновидений, ясновидение, сонные путешествия во времени – ничто из этого не казалось мне прежде абсурдным или безумным. Поппи, Рольф, Андреа и я уже обсуждали возможность невозможного. Мне к невероятному не привыкать. Предназначение литературы – исследовать неизвестные миры. Кто, как не писатели, мог бы с такой отвагой о них позаботиться? В чьи обязанности входит продумывать вопрос «а что, если» без каких бы то ни было ограничений?

И все же сейчас я отстраняюсь.

Мы в реальности. Не в книге, не на соревновании умников-зануд.

Здесь имеются: громыхающий Монстр, вопросы доктора Сола, автомат искусственного дыхания, который восемь раз в минуту вталкивает кислород в легкие Генри и высасывает обратно. Такова реальность.

Уже шесть недель Генри не дышал самостоятельно. Время чудес приходит так медленно. Когда ничего не ждешь с такой силой, как чуда. Но ничего не происходит.

– Ты видел ее во сне? – спрашивает сестра Марион уже медленно. – А когда?

– Той ночью, когда у нее началось заражение крови.

– Не расскажешь мне? Знаешь, ведь сны – это средство коммуникации и…

– Я принесу себе чая, – бросаю я раздраженно и встаю.

Не могу так. Не могу выносить, как сестра Марион дает Сэму еще бо́льшую надежду.

– Вам не нравится наш разговор, миссис Томлин?

Нет. Мое истерзанное сердце рвется на части, когда я вижу этого подростка и свет падает так, что он становится копией своего отца.

Я буду защищать тебя, Сэм, клянусь я про себя, защищать всегда, даже когда перестану понимать от чего. Может быть, от переизбытка иллюзий? Да, именно от обманчивого представления, будто чудо происходит именно тогда, когда ты в нем больше всего нуждаешься.

– Разве вы сами не видели мистера Скиннера во сне, миссис Томлин? – спрашивает ночная сестра прокуренным голосом.

Треск лампочек под потолком становится иным.

Как там Сэм говорил? Как он чувствует, что Генри с нами, совсем рядом, может нас видеть, хочет нам что-то сказать?

Кажется…

…будто иглу опускают на пластинку.

Мне очень хорошо знакомо это чувство. Это тайное дыхание мира. Внимание оркестра, направленное на кончик дирижерской палочки.

Но я отказываюсь признать очевидное. И даже тот сон, в котором я была с Генри. Это была лишь тоска. Не более.

А если нет?

– Когда-то мне снился отец, – отвечаю я неохотно. – Но уже после его смерти. Сначала часто, потом реже.