О, врач. Ну, может быть, он сможет привести её в порядок, тем более, что он – один из друзей Джика. Возможно, ему удастся что-нибудь сделать с ее горлом, дать ей полоскания или спрей, что привели бы его в прежнее состояние. Хотя… какой в этом толк? Она бы снова зазвучала как пар, выходящий из чайника, если бы попыталась спеть. По щекам Уны опять потекли слезы.

Когда Скиннер появился, он оказался больше похож на журавля, чем Уна помнила. Она бы не удивилась, если бы увидела, как он стоит на одной ноге и быстро хватает клювом мелкую жирную рыбешку. Но его манеры были успокаивающе профессиональными.

– Шире, пожалуйста, – сказал он, заглядывая ей в горло с помощью световода. – Как можно шире. О боже! Что вы делали со своим горлом, чтобы привести его в такое состояние, миссис Риттербуш? О, боже мой!

Уна рассказала ему историю своих отношений с «Металлическим жаворонком» нарочитым бассо-профундо.

– Концерт через четыре дня? – уточнил Скиннер после того, как она закончила. – Это невозможно. Да ведь даже при полном покое горло не придет в норму раньше, чем через неделю. Боже мой!

Уна пристально посмотрела на него, а затем, во второй раз за этот вечер, разрыдалась.

– Ну, что ж, Боб, – вздохнул Джик.

Двое мужчин нервно расхаживали по комнате почти полчаса, время от времени искоса поглядывая на всё ещё плачущую Уну.

– А что будет, если мы подключим ей фонограмму? Я имею в виду, что можно взять диски с теми песнями, что она собирается петь, и передать их ей с помощью твоего коротковолнового устройства на маленький старомодный радиоприемник. Некоторые из них совсем маленькие, всего около двенадцати квадратных сантиметров площадью и четыре-пять толщиной. Она смогла бы прикрепить такой спереди под платьем.

– Конечно, ей придется синхронизировать движения губ с песнями, но у нее есть четыре дня, чтобы попрактиковаться в этом. Я не вижу причин, почему это не сработает.

– Как насчет такого варианта, миссис Риттербуш? – поворачиваясь к Уне спросил Скиннер.

Уна покачала головой. Неужели Джик не научился разбираться в женской одежде за то время, пока они были женаты и все такое?

– Это было бы заметно, – по-лягушачьи проквакала она, – у платья совсем нет передней части.

Она снова заплакала. Она знала, что у нее покраснел нос и опухли веки. Но какое это имело значение? Теперь уже ничто не имело значения.

Мужчины продолжили расхаживать по комнате. Пройдя несколько километров Скиннер заговорил.

– Я придумал кое-что, что могло бы помочь решить нашу проблему, – объявил он. – Это идиопластическая гортань, с которой работал МакГрегор.

– МакГрегор – это твой шеф, не так ли? – спросил Джик.

– Да. Его давно интересовала проблема людей, перенесших ларинготомию, и примерно неделю назад он рассказал мне о том, что, если верить результатам клинических опытов, эта гортань может стать решением той проблемы.

– …ак она аботает? – спросила Уна.

Рыдания, вдобавок к тем разрушениям, что ранее произвёл «Металлический жаворонок», ухудшили ее голос до такой степени, что ее едва можно было расслышать.

– А? Это искусственная гортань с крошечным встроенным моторчиком. Она преобразует нервные импульсы в звуки точно так же, как это делает нормальная гортань. Звук возникает по мановению мысли.

– Единственная трудность – подогнать её под миссис Риттербуш. Обычно, даже если гортань была вырезана, требуется несколько коррекций, и это занимает не одну неделю. Дайте мне подумать.

Скиннер ещё прошелся по комнате, ероша волосы.

– Что ж, – сказал он наконец, – насколько я понимаю, нет никаких реальных причин, по которым мы не могли бы установить миссис Риттербуш очень маленькую гортань, поскольку ее использование будет только временным. И это избавит нас от необходимости точного определения размера.

– … больно? – прогудела Уна.

– Прошу прощения. Я не… о, я понимаю. Нет, не больно. Некоторые пациенты сначала жалуются на болезненность, но это потому, что они неосознанно пытаются использовать естественную гортань, вместо того чтобы позволить идиопластической делать свою работу.

– … звук? – спросила Уна.

На этот раз Скиннер оказался полностью сбит с толку. Джику пришлось поработать переводчиком.

– Думаю, что она хочет знать, как будет звучать ее голос, – сказал он с некоторым сомнением, – Если она не сможет петь очень хорошим голосом, нет смысла возиться с гортанью.

– Это будет зависеть только от нее, – ответил Боб Скиннер. – Всё зависит от того, насколько четко она сможет представить звук, который захочет издать. Если она подумает о качественном звуке, если она твердо будет в этом убеждена, то у нее получится именно такой звук. Большинство людей, которым была установлена идиопластическая гортань, отметили, что их голоса стали намного лучше, чем были раньше.

– Мой совет миссис Риттербуш – посвятить время между сегодняшним днем и концертом прослушиванию песен, которые она собирается спеть, в исполнении какой-нибудь хорошей певицы. А мы займемся поисками очень маленькой гортани для неё.

Уна вытерла слезы. Она пожалела, что так сильно плакала. Все должно было наладиться, а она теперь выглядела совершенно ужасно! Какой в этом смысл?

– … пою, – прохрипела она. – Всё-таки спою.

– Не сомневаюсь, что так и будет, милая, – сказал Джик. – Как жаворонок.

Четыре дня спустя Уна, одетая в ярко-зеленое, богато украшенное платье, стояла перед Бобом Скиннером. Идиопластическая гортань только-только привезли. МакГрегор не смог предоставить нужный размер, и им пришлось послать запрос в Сибирь, в Омскую Детскую Больницу.

Из-за занавеса до Уны доносился гул зрительного зала. Она старалась не думать о нём. Джойзель Кэбот-Кэбот все утро названивала ей по видео, чтобы выразить сожаление по поводу того, что у нее пропал голос и она не сможет петь.

Хотя Уна каждый раз говорила ей, что к началу концерта с ней все будет в порядке, она и сама до конца в это не верила. К этому моменту она уже так разнервничалась, что ее слегка подташнивало.

– Пожалуйста, откройте пошире, – попросил Скиннер.

Он размахивал гортанью перед ее носом. Это был маленький, розоватый, сморщенный предмет, похожий на детский носок, севший после стирки. Уна с опаской посмотрела на него, закрыла глаза и повиновалась.

На какой-то ужасный миг Уне показалось, что она вот-вот задохнется, но потом она снова смогла дышать.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Скиннер.

Уна открыла глаза.

– Прекрасно, – ответила она звенящим, как колокольчик, голосом.

Скиннер посмотрел на нее почти с благоговением.

– Боже, как изменился ваш голос! – сказал он. – Что ж, удачи.

– Спасибо.

Аккомпаниатор взял несколько первых нот «Темных глаз». Занавес поднялся. С дрожью в коленях Уна вышла на сцену.

Джойзель Кэбот-Кэбот сидела во втором ряду, так близко, что Уна могла разглядеть сапфиры, оправлявшие её ногти. Она смотрела на программку сквозь альмандиновый лорнет, слегка приподняв брови. Что-то в этом зрелище так сильно разозлило Уну, что она забыла о своей нервозности. Она небрежно прислонилась к арфанино и ждала, пока аккомпаниатор подаст ей сигнал. Потом открыла рот.

То, что получилось, стало для самой Уны откровением. Ее голос звучал в точности как у Полы Австралис, только более искренне и чище. Даже если «Металлический жаворонок» работал так, как о нём говорилось в рекламе, она не смогла бы звучать лучше. О, боже. Она имела в виду, О, БОЖЕ!

Она закончила. На мгновение воцарилась полная тишина, и она пыталась понять, что случилось. Затем раздался грохот, гром аплодисментов. Люди нажимали третью кнопку на спинках кресел, ту, что обозначена как «Овации».

Уна стояла у арфанино, раскланиваясь во все стороны и любезно улыбаясь, как она и представляла в своих мечтах. Но приятнее аплодисментов, приятнее звучания ее голоса, приятнее, чем что-либо еще, был вид завистливого, бледно-зеленого выражения на лице Джойзель Кэбот-Кэбот.