- Нет! — вскричал я. — Хлеборезки не воруют.

Тогда тоже вопрос с хлебом стоял остро, но по-другому, чем теперь. Его не хватало, и никого не уговаривали его беречь.

- Почему же не воруют? — спросила Филофеевна и облизнулась.

- Потому что их проверяют! — вскричал я.

И быстро выдумал довольно сложную систему проверки — общественной, механической и даже электрической.

Я затормозил, когда заметил ее усмешку.

Филофеевна смотрела на меня как на идиота. Она знала, как обстояло дело, а я не был уверен в своих фантазиях.

Когда я много лет спустя был на Буцефаловке, то я узнал, что Филофеевна умерла богатой хлеборезкой, занимала к тому времени уже всю квартиру тех старичков, к которым она поступила домработницей, а потом взяла их под опеку. Но что меня поразило больше всего, это что квартиру теперь занимал внук Филофеевны — очень-очень богатый человек и очень-очень образованный. Он собирал книги. По специальности он был наладчик электронных весов. Ему некоторые магазины платили бешеные деньги, чтобы при наладке весов он ошибался на пять грамм в пользу магазина.

Я узнал обо всем этом от Толи-электрика из наших краев, с которым встретился в очереди у автомата, разливающего вино.

Очередь была длинная, но двигалась на удивление быстро и беззвучно. Люди подходили молча, а отходили и вовсе неслышно. Оказалось, что автомат испорчен в пользу клиентов и разливает вино даром. Я было усомнился брать, но Толя сказал:

- Ничего… Недоливы пьем… Автоматика свое возьмет…

- С кого возьмет? — наивно спросил я.

- Да с нас же и возьмет, — ответил Толя.

И рассказал мне много поучительных историй про различные машины, в том числе и про электронные весы.

И я, специалист по «уголкам», не знал тогда, какие причины у всего этого — объективные или субъективные.

И только сейчас знаю — «рибосома».

Рибосома — это такая штучка… В общем, это такая хреновина, которая не эволюционирует. Все живое развивается, а она нет. Представляете себе? Все изменяется, а эта хреновина, эта штучка не изволит. И миллионы лет назад она была такая же, как теперь. Доказано.

Мало того — она одинаковая у всего живого: и у амебы, и у киноартиста, и у жулика, и у праведника, и у кита, и у китобоя. Нет, это надо же! Ученые руками разводят перед этой машинкой.

Почему машинкой? Потому что машинка не развивается, она не живая. Нельзя сказать, что, мол, радиоприемник доигрался до телевизора. Их изобретали по отдельности. И все неживое, все дохлое не эволюционирует, а только распадается. Так велит термодинамика, термодинамика — наука о теплодвижении.

Она же утверждает, что вся материя Вселенной была некогда собрана в одну кучу и так стиснута, что взорвалась, и с тех пор Вселенная лишь разлетается — в виде звезд и галактик и так далее.

И тогда нам, троим приятелям — Сапожникову, мне и Витьке Громобоеву пришли в голову три соображения, которые вытекали одно из другого.

Вообще-то нам в голову лезли многие мысли, но эти три — главные.

Сапожников спросил: «Если вся материя была собрана в одну кучу, то что было вокруг?» Потому что доказано — пространства без материи не бывает. И предположил, что вокруг была другая материя — Вакуум. И что жизнь есть взаимодействие этих двух видов материи.

Я же спросил: «Если вся материя была собрана в одну кучу, то что же было до этого?» Потому что доказано — материи без движения тоже не бывает, и, значит, эта куча сначала из чего-то скапливалась и слипалась, что потом и рвануло. И предположил, что до этого была другая, пра-Вселенная, а значит, и другая працивилизация.

Громобоев же, этот молчун, тогда спросил: «Но если жизнь — это взаимодействие двух видов материи — вакуума и частиц, и до нашей Вселенной была другая и другая цивилизация, то она была именно другая, так как ничто не повторяется». И предположил, что рибосома — это сверхуниверсальный инструмент для любого поведения, изобретенный той цивилизацией и подаренный этой.

То есть ушедшая цивилизация дала нам шанс. Но от нас зависит, как мы им воспользуемся.

Дорогой дядя!

На твой запрос отвечаю:

Москва большой город.

В нем не то 7, не то 10 миллионов человек, а это значит, что Москва — очень большой город.

Москва состоит из квартир.

Некогда Москва состояла из дворцов и подвалов. Во дворцах жили порядочные люди, а в подвалах те, кто порядочных людей содержал. Таким образом, те, кто жили во дворцах, были содержанками.

А честолюбцы этого как бы не замечают. Они не замечают, что медленно, с поросячьим визгом немазаных колес земное население, простодушно именуемое «Человечеством», помаленьку встает с головы на ноги и перестает быть антиподом самому себе.

И вот в очень большом городе Москве, на одной из бесчисленных улиц, в одной из квартир, я когда-то родился…

И это очень важно, что я родился.

Можем ли мы назвать мое рождение случайным? Это зависит от точки зрения. Если смотреть на мое рождение, стоя на голове, то да, это Случайность. Если же на это будет глядеть человек, уже вставший на ноги, то есть переставший быть самому себе антиподом, то для него факт рождения будет выглядеть как симптом, признак, радостный вопль и улыбка гигантской, не поддающейся пока что осмыслению, грохочущей в беззвучные трубы, ликующей закономерности, которая выше всех остальных Закономерностей и называется — Жизнь. В самом деле, дорогой дядя, закономерность и случайность.

Одни говорят, что Наполеон проиграл Ватерлоо из-за насморка, и потому вся История Европы изменилась. Другие же, наоборот, говорят — нет, он потерпел крах, потому что изменилась История Европы.

Но ведь насморк-то все же был, и Бонапарт действительно командовал плохо? А все дело в том, что поскольку даже и у самой Истории есть своя огромная причина — жизнь, то, чтобы История Европы изменилась, нужна была битва при Ватерлоо, а чтобы сковырнуть Наполеона, понадобился всего лишь насморк.

То есть Ватерлоо и насморк были не последствиями друг Друга, а были последствиями общей для них причины, лежащей далеко за рамками пушечной пальбы и императорских соплей.

Дорогой дядя!

Я даже вспомнить ни черта не могу из того, что я чувствовал, когда сходил с ума от любви, а уж не то, чтобы испытать заново нечто подобное! Нет, правда.

Каждый раз любовь куда-то уходила.

Конечно, любовь свободна, но мир почему-то она не чарует. Вот беда. Иногда я встречал так называемых однолюбов с голодными глазами жуликов. У одного любовь была якобы в прошлом, другой якобы ее ждет. А те, у кого она якобы длится по сей день, в гостях играли спектакль, а оставшись наедине, разгримировывались. Вы видели когда-нибудь, как возвращается из гостей пара однолюбов? Если в лифте есть зеркало, поглядите на них. Лица такие, будто каждый из них другого приговорил. Ладно. Теперь о приключении со мной.

История с обезьяной стала широко известна, меня стали заманивать, а я — выкручиваться, и периодически мне предлагали попеть:

- Неужели вы больше не поете?

А я и не пел никогда. Поют певцы. А я делился чем бог послал. Они здесь совершенно не понимают разницы.

Но все же я бывал, понимаете ли, бывал… И вот однажды, возвращаясь из гостей, я увидел в лифте эту девушку, ну ту самую, о которой я уже писал тебе.

Она была в чем-то осеннем с шапочкой.

У меня бешено заколотилось сердце, дядя, веришь ли!

Она подняла на меня глаза и сказала:

- Я хочу от вас ребенка.

Я настолько обалдел, что спросил:

- Как? Прямо сейчас?

Лифт остановился. Раскрылись двери. Но она протянула руку и нажала кнопку верхнего этажа.

Когда двери захлопнулись, она размахнулась и хотела врезать мне по скуле.

Но я сделал нырок и провел прием из дальневосточной борьбы «кира-син», с захватом руки и обеих ног, и почувствовал, что они приятные. Потом нажал кнопку «стоп» и — первого этажа. Все это заняло не больше мгновенья. Двери снова раскрылись, и я пронес ее мимо лифтерши, как пастух несет телку в испанском фильме, я видел.