Мухорт[ый] нюхал Никиту и терся об него храпом.

— Ты чего же? — спросил Василий Андреич.

— Отпрягаю, чего же там! А ты в сани ложись. Его привяжем.

— Эх, наделали мы дела, — сказал Вас[илий] Андр[еич]. — Надо бы ночевать остаться.

— Надо, надо. Развязывай чересседельник, а то у меня пальцы зашлись, — говорил Ник[ита], дуя в них.

Вас[илию] Андр[еичу], напротив, было жарко. И сам он был тучен и одежа была теплая.

Когда лошадь была распряжена, Никита подвел его к саням. Мухортый схватил порывисто пук соломы, но тотчас же бросил, ветер унес ее.

— Ну, ладно, ложись в сани, а я за ними лягу, — сказал Никита.

— Эх, наделали дело. Ну, да авось бог милостив. — И В[асилий] А[ндреич] полез в сани и скрючился там, но ему стало говко. — Нет, уже, видно, ты ложись на низ, а у меня тулуп, на тебя лягу.

Не успел он сказать этого, как Никита уже повыкидал солому, влез в сани и, скорчившись, лицом вниз, лежал в них и головой под сиденьем. — Вас[илий] Андреич лег сверх него головой к задку, и ногами упершись в головашки.

— Ты солому–то себе на ноги положи, да дугой прикрой, — эговорил снизу голос Никиты, и после этого Никита не сказал ни одного слова и заснул.

Вас[илию] А[ндрепч]у было сначала жарко, потом ему стало продувать левый бок, потом он весь озяб, хотел закутаться, но ему не хотелось двигаться. Снизу только ему было тепло. — На нем всё больше и больше насыпалось снегу, он чувствовал его особенно на воротнике. Мухорт[ый] нет–нет дергал из–под его солому и ржал. Ветер всё так же упорно, безостановочно свистел.

В голове его проходили воспоминания сделанных дел и заботы тех, к[оторые] теперь делались. Нагульный скот был продан хорошо, только в долг. Как бы не затянул платежа. Землю снять опятъ надо во–время, мужики уж просили. Только бы эту рощу упустить, а то деньги без дела останутся. Опять ржет. Старик небось заснул. Тоже торгуют, — вспомнил он про рассказы — Если уже вести дело, так вести порядком, два кабака снял, а теперь на Сергеевском сниму, тогда можно свой склад или. Эх, левый бок продуло. Да куда денешься. Так–то, Егор сказывал, они ночь в поле проночевали. Так тех снегом засыпало. В снегу тепло. Тепло, да не больно. По 17 пудов в круг вышли, значит, по 28 р. наживу. Оттого должно холодно, высоко место, сдувает. Надо бы перелезть. Вишь тот чорт храпит подо мной. Известно, праздник, нельзя. И он вспомнил, жена потребовала на расходы. Ну, да этих баб слушать. Эх, пробирает бок. Заснуть надо. И он забылся.

Долго ли, коротко было, он не знал, но вдруг он проснулся ужасом в сердце. Сердце колотилось так, что он слышал его. Его рванул кто–то за тулуп. Он открыл глаза. Та же белая муть, только светлее и страшнее, снег свистит в лицо и режет его. И Мухортый стоит, дрожит всеми ногами и худой–худой, как одер, или это не он. Где я? Да и холодно же. Надо встать. А тек плохо. Ну, Вася, вставать! Не робей. Он хотел сдвинуться, но ноги его не двигались. Да и не было ног. Хотел подняться на руки, и рук не было, точно он отлежал их. Хотел погнуть спину, и спины нет. — Он замер, не дышал и спрашивал себя: что это? Неужели? Он рванулся. Но не сдвинулся с места. А, так вот это что? — сказал он себе. — Смерть. За что? Матушки родимые, за что? Как же быков–то? И роща? И зачем быки? Зачем роща? Милые мои. Что же это? — Ему захотелось плакать. Он не заплакал, но ему было нежно, умильно. — Милые мои голубчики, что же это? И вдруг ему стало светло, радостно. Он поднялся над всем миром. Все эти быки, заботы показались так жалки, ничтожны. Он узнал себя, узнал в себе что–то такое высокое, чего он в 40 лет ни разу [не] чувствовал [в] себе. Слава богу, и мне тоже, и я не пропал, подумал он. И что–то совсем другое, такое, чего и назвать нельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое и началось новое, светлое, высокое и важное.

___________

— Говорил я тебе, что не руби сбоку, а прежде затеши, а потом подрубишь, она и пойдет промеж берез, а теперь что — села на сучки, — говорил себе во сне Никита, — и давит. Вишь ты, всю поясницу раздавило, как льдом холодит. — Так в полусне чувствовал и думал Никита. — Да будет, — говорит он каким–то товарищам, к[оторые] навалили ему на спину холодное дерево. Но дерево всё холоднее давило его — и вдруг стукнуло что–то, и он проснулся. — Братцы, где ж я? — И он вдруг вспомнил всё. Холодное дерево, это б[ыл] хозяин, лежавший на нем.

— Андреич, а Андр[еич]! — заговорил он, вылезая и поднимая его спиной, но Андр[еич] не отзывался, и от него, от его ног, брюха, веяло холодом. Никита рванулся и встал, Андреич как чурбан отвалился на снег, кот[орый] нанесло выше саней. Было светло, снег мело всё так же, но сверху как будто было меньше, Мухорт[ый] по брюхо в снегу стоял всё так же, глаза выперли, и худая шея вытянулась и закостенела. Никита вылез из саней, огляделся и в 100 саженях увидал, что чернеется, и пошел туда. Это была деревня.

№ 1 (рук. № 3).

Никита был мужик из дальней деревни, уже лет за 50, коренастый, широкий, но, очевидно, от нужды и работы недоросший, и очень сильный. Он всю свою жизнь прожил в людях.

Дома у него была только жена с ребятами, обрабатывавшая свой надел наймом и всегда нуждавшаяся, п[отому] ч[то] Никита часто запивал и пропивал всё, что мог. Когда Никита пил, это был самый смирный, добрый, веселый, работящий и искусный на всякую работу человек. Когда он жил дома, что с ним случалось редко, жена помыкала им, как хотела, но зато когда он напивался, он наверстывал всё свое смирение, особенно перед женой. Уже несколько раз случалось, что он, напившись пьян дома, разламывал женины сундуки, доставал из них самые дорогие ее наряды и на обрубке, на кот[ором] друбят дрова, топором делал из этих нарядов окрошку. Теперь уже он давно не жил дома, меняя разные места. Везде его любили, но везде он портил себе своим запоем. Только Вас[илий] Андр[еич] умел ладить с ним. Он не давал ему денег, а прямо отсылал жене. Когда же Никита загуливал, Вас[илий] Андр[еич] терпеливо сносил его буйства.

№ 2 (рук. № 9).

(Он всю свою жизнь прожил в людях. Жил он прежде до железной дороги в ямщиках, потом жил в кучерах и в дворниках.)

Никита был человек смирный, добродушный, ловкий на работу,[51] но не любивший тяжелой мужицкой работы и потому жизнь проживший в людях.

№ 3 (рук. № 4).

— Вишь ты, прокурат какой, поспел уж, — сказал он на сынишку. — Потому в тебе рассудку ни одной восьмой, — сердито обратился В[асилий] А[ндреич] к жене, вышедшей за ним и уговаривавшей его не ехать. — Одна твоя глупость. — Куражиться — перед кем? — говорила жена, выходя за ним и укутывая голову и почти всё лицо шерстяным платком. — Видишь, запурило как.[52]

Вас[илий] Андр[еич] был немного выпивши, красен и возбужден.[53] — Когда бы ты торговые антиресы могла понимать, и тогда бы я разговор с тобой мог иметь совсем различный, — приговорил он. — Хоть бы Никиту с собой взял; а то куда один пьяный поедешь, — вдруг совсем крикливым голосом сказала жена.

— Ну, опять грызутся, — подумал Никита. — Жить бы да житъ, так нет же, всё лаются. Готово! Вас[илий] Анд[реич], — крикнул он хозяину.

— Еще кого не взять ли? — не отвечая Никите, продолжал В[асилий] А[ндреич], обращаясь к жене. — Что ж, я дороги, не знаю.

— Веселее ехать, — сказала жена, — еще погода поднимется.

И действительно, в то время, как она говорила это, порыв ветра согнал снег с крыши и засыпал крыльцо.

— Дело к ночи, мне думаться не будет, — сказала она заходя назад в сени.

— Чего думаться, моментально доеду, — отвечал В[асилий], А[ндреич], любивший употреблять и с своими хорошие слова.[54]

— Слышишь, Никита, хозяйка велит тебе в капаньонах ехать. Что скажешь?