И действительно, в народе наблюдалась явная враждебность по отношению к церкви. Сразу после Февральской революции в некоторых деревнях крестьяне нападали на священников и изгоняли их. Известные реакционностью взглядов архиереи, и среди них архиепископ Харьковский Антоний Храповицкий, были смещены со своих епархий^{1170}. Участились случаи, когда церковные земли захватывались и распределялись между членами общины. Есть свидетельства, что, когда русские военнопленные в немецких лагерях узнали о Февральской революции, они перестали посещать церковные службы^{1171}. Февральская революция, кроме того, дала выход тлевшему внутри церкви конфликту между приходским и монашествующим духовенством, которому единственному был открыт путь к высшим ступеням церковной иерархии^{1172}. Все это, на фоне воцарившейся по всей стране анархии, подталкивало консервативную в массе своей православную иерархию еще дальше вправо. 15 августа 1917 г. в Москве в кремлевском Успенском соборе открылся Поместный собор русской православной церкви, созванный впервые с 1666 года, которому предстояло проработать целый год. На открытии присутствовали Керенский и два министра Временного правительства. 588 делегатов от епархий в один голос говорили о падении нравов в стране и даже в войсках. Они предостерегали, что Россия стоит на самом краю пропасти, и призывали народ забыть распри^{1173}. Однако, когда речь зашла о внутрицерковных делах, сам Собор раскололся на две части — консервативное большинство и либеральное меньшинство. Самым решающим был на Соборе вопрос о восстановлении патриаршества. Консерваторы выступали за восстановление, потому что видели в патриархе вождя, который сможет защитить интересы церкви, лишившейся покровительства государства. Либеральное духовенство, опасаясь, что патриарх станет орудием в руках консерваторов, предпочитали вручить церковное управление собору.

В конце октября, когда между большевиками и их противниками шли бои за Кремль, Собор проголосовал в пользу восстановления патриаршества. Сначала определили трех кандидатов, причем наибольшее число голосов получил Антоний Храповицкий. Согласно обычаю урна со жребием была оставлена на ночь в храме. Наутро самый старый присутствующий монах, старец Зосимовой Пустыни иеромонах Алексий, вынул жребий, который выпал на митрополита Московского Тихона (Белавина), набравшего накануне меньше всего голосов. Среди русских архиереев Тихон был фигурой малопримечательной, один иностранный наблюдатель отозвался о нем как о «благочестивом простодушном монахе… насквозь проникнутом русским фатализмом и апатией»^{1174}. Церемония возведения на патриарший престол состоялась 21 ноября в Успенском соборе. А затем участники Собора приняли новый устав церкви, который послужил определенного рода компромиссом между консерваторами и реформаторами. Высшая власть в церкви принадлежала Собору, созываемому периодически, патриарх в едином лице становился высшим исполнительным органом, подчинявшимся Собору. Одной из его обязанностей было представлять церковь в сношениях со светской властью^{1175}.

Тихон твердо намеревался удерживать церковь в стороне от политики: ему нет дела до того, кто правит России, его истинное призвание — служить духовным нуждам народа. Его решимость сохранять нейтралитет доходила до того, что, когда князь Григорий Трубецкой в начале 1918 года перед отъездом на Дон в Добровольческую армию попросил благословения главнокомандующему (то есть Деникину), Тихон отказался и не уступил, даже получив заверения в сохранении этого акта в строгой тайне^{1176}. Такая политика нейтралитета по отношению к власти могла бы быть вполне оправданной, если бы действия самой власти укладывались в привычные рамки.

Но поскольку новая власть намеренно нарушала общепринятые нормы поведения, Тихон, вопреки своим наиблагим пожеланиям, вскоре оказался втянутым в самую гущу конфликта с ней.

В начале 1918 г. большевики еще не предприняли никаких открыто враждебных мер против церкви, хотя в их отношении к ней не оставалось иллюзий. Декрет о земле от 26 октября 1917 г. подразумевал, помимо прочего, национализацию церковных и монастырских земель: в европейской части России они составляли 750 тыс. акров (300 тыс. гектаров)^{1177}. А декрет от 18 декабря передавал традиционную прерогативу церкви в регистрации актов гражданского состояния светским властям. С этого времени законную силу имел лишь брак, зафиксированный государственными учреждениями. Дети внебрачные уравнивались в правах с детьми, рожденными в церковном браке^{1178}. 11 декабря все школы, включая и те, которые не получали государственных субсидий, были переданы в ведение Комиссариата народного просвещения под надзор государства^{1179}. Эти ущемления своих традиционных прерогатив церковь еще способна была снести, больше беспокоили ее сообщения о том, что правительственная комиссия работает над разработкой закона об отделении церкви от государства; прочтя сообщение об этом в прессе в январе 1918 г., митрополит Петроградский Вениамин предостерегал власти от подобного шага^{1180}. Нельзя было дольше не замечать все чаще случавшиеся нападения на духовенство со стороны солдат и матросов, которые большевики не только терпели, но и поощряли. Во многих местах церкви и монастыри разорялись, а священников избивали. В конце января 1918 г. пьяные солдаты убили митрополита Киевского Владимира. В патриаршем послании от 19 января/1 февраля Тихон сетовал на жестокость и ненависть, которым дали выход в России те, кого он назвал «извергами рода человеческого»:

Причастных к этим злодеяниям патриарх анафематствовал[193].

Большевики тотчас ответили декретом, в котором излагались принципы их политики в отношении религии, прерывавшие связь церкви со светской властью, установившуюся с первых дней существования Российского государства. Как и в большинстве советских законов того времени, за либерально звучавшим названием декрета намеренно скрывалась его истинная тоталитарная сущность. Первая статья «Декрета о свободе совести, церковных и религиозных обществах» объявляла об отделении церкви от государства[194]. В следующих статьях всем гражданам гарантировалось право исповедовать любую религию или никакую. Многие иностранцы и все восторженные почитатели советской власти, принимая эти заявления за чистую монету, подумали, что счастливым гражданам России предоставляется беспримерная свобода вероисповедания^{1181}. Но это были пустые заверения, ибо действительный смысл декрета означал смертный приговор церковным учреждениям. В отличие от революционной Франции, где духовенство после национализации земель было поставлено на государственное жалованье, советский декрет не только лишал их казенного содержания, но и запрещал религиозным и церковным учреждениям владеть каким бы то ни было имуществом, включая церковные здания и богослужебные предметы. (Поскольку государство еще не готово было пойти на закрытие всех подряд христианских храмов, синагог и мечетей, оно позволяло местным властям передавать в бесплатное пользование религиозным общинам «здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей».) Более того, декрет запрещал церкви брать плату за требы. Духовенство, таким образом, оставалось без всяких средств к существованию. Советская конституция 1918 г. по статье 65 лишала духовенство права избирать и быть избранными в Советы^{1182}. Словно этих ущемлений в правах было мало, советские власти предпочли интерпретировать принцип отделения церкви от государства в том смысле, что духовенство не может действовать организованно, то есть как единая общенациональная церковь: попытки сообщения между общинами или признание иерархии рассматривались prima facie как бесспорное свидетельство контрреволюционных намерений[195]. Дополнительные указы запрещали религиозное обучение лиц младше 18 лет^{1183}. Согласно 121 статье Уголовного кодекса РСФСР 1922 г. «преподавание малолетним и несовершеннолетним религиозных вероучений в государственных или частных учебных заведениях или школах карается принудительными работами на срок до одного года»^{1184}. Ни одна из перечисленных мер не имела ничего общего с принципом отделения церкви от государства.