«Моя дорогая Марчелла!

Значит, все-таки мне приходится писать, хотя писательница ты? А от тебя ни единого слова! Но я напишу только одно вот это письмо, которое исходит из глубин моего сердца. Если ответа на него не будет, я все пойму и не буду насильно вторгаться в твою жизнь. Я знаю, ты считаешь меня старомодным, но я не принадлежу к тем, кто будет бесконечно преследовать женщину, пока она наконец не сдастся домогательствам. По-моему, в любви мужчина и женщина равноправны, как, мне кажется, и было у нас. Я знаю, что так оно и было — до Нью-Йорка.

Ты внесла смысл в мою жизнь, Марчелла. Смысл, который я просил Бога дать мне в то утро в соборе. Это только в воображении люди считаются самодостаточными существами. Моя жизнь до встречи с тобой была насыщенной и успешной, у меня были друзья и семья, мои художники и моя галерея, мой дом в Дее, и все же жизнь моя была пуста, потому что я никого не любил и никто не любил меня. Поскольку это ты внесла в мою жизнь смысл, когда мы были вместе, то вместе с потерей тебя смысл вновь ушел из моей жизни. Но неужели я и впрямь потерял тебя, после того как так чудесно обрел тебя на моем колдовском острове?

За этот долгий год после Нью-Йорка я почти потерял интерес к моей работе, и моя галерея и некоторые художники пострадали от того, что я никак не мог взять себя в руки. Но дело в том, что я и не хочу брать себя в руки — зачем? Опять та же канитель, что и прежде? Ты нужна мне, Марчелла! Мне нужен друг, собеседник, партнер, возлюбленная. Ты была всем этим для меня, любимая моя, — и здесь, на Майорке, и там, в Нью-Йорке, — пока я не увидел тебя вместе с сыном, того, как ты на него смотришь. Как будто это он — прости меня — был мужчиной твоей жизни, а не я; это открытое обожание без тени упрека, каким ни одна мать не смотрит на своего сына старше восьми лет! Его попытка самоубийства очень быстро обнажила суть проблемы. Но, может быть, лучше было решить ее раньше, чем мы так ужасно запутались?

Ты сказала, что Марк посмеется над моим предложением усыновить его, и это тоже было причиной моего гнева. Кто такой Марк, чтобы смеяться над предложением подобной возможности? В Америке вы привыкли прибегать к помощи докторов и психологов, тогда как мы просто посылаем мальчишек работать. Ну, возможно, в Италии он станет более независимым, как ты и надеешься.

Итак, если я не хочу возвращаться к моей прежней жизни, то что же мне делать? Мне нужно как-то отделить себя от своих проблем. Мне нужно подумать не только о себе самом. Меня всегда приводит в такое изумление поведение людей, а ведь есть вещи и поважнее. Например, небо, или эволюция, или моря и вулканы. Я не могу заявить, что понимаю жизнь. Я не могу ни в чем больше быть уверенным, как я был уверен в тебе, а теперь только вспоминаю о том, как мы были вместе. Да, вспоминая проведенные нами дни и ночи на Майорке и в Нью-Йорке, я не могу поверить, что наша судьба вновь стать чужими. Неужели я так плохо представляю себе, что такое родители, Марчелла? То есть я понимаю, как важны для тебя дети, но неужели они важнее тебя самой? Так важны, что ты приносишь им в жертву то счастье, которое мы могли бы разделить с тобой?

Прости меня за это письмо, которое такое длинное, запутанное и невнятное. Я писал его целую неделю! Короче говоря, я хочу на время оставить Барселону и свою галерею на очень способного ассистента, который только обрадуется возможности повести дело самостоятельно. Он меньше натворит бед, чем я, вернувшись из Нью-Йорка.

Я отправляюсь в свой дом в Дею и начинаю заново планировать свою жизнь. Майорка всегда была для меня счастливым местом, особенно когда я бывал несчастлив и разочарован. (Вспомни, что там случилось в последний раз!)

Сейчас я даже не столько разочарован, сколько устал, а кроме того, я потерял тебя. Моя душа слишком прилепилась к твоей во время нашего недолгого счастья. Сейчас она так одинока.

Я всегда буду любить тебя, Марчелла. Даже не желая того, я буду все равно ждать тебя, Марчелла. Конечно же, я должен ждать тебя, как бы безнадежно это ни было. Мне нужна вера, что однажды мы вновь обретем друг друга и ты будешь свободна и станешь совсем моей. Я оставляю тебе свой адрес в Дее на тот случай, если ты решишь написать мне.

Помнишь, я говорил, что человек не должен жить надеждой? Но сейчас я не могу спокойно видеть почтальона, едущего на велосипеде по моей дороге, чтобы не броситься к нему с глупой надеждой, что он привез мне письмо от тебя. Вечно твой, любимая. Санти».

Она сидела над этим письмом дотемна, не включая света, пока Марк преспокойно спал, не ведая о ее горе, о слезах, текущих у нее по щекам. Сначала она решила разбудить Марка и бросить ему в лицо все обвинения, потом подумала удалиться в какое-нибудь потайное местечко, где никто не знает ее, и там провести остаток своих дней, как Санти. Но, обдумывая все это, она отчетливо осознала, что не стоит злиться слишком долго. Ведь то, что вытворяет ваш ребенок, это ваша собственная ошибка. Разве сама она не твердила всегда об этом? А когда Марк был маленьким и она изливала на него всю свою любовь и внимание, куда больше, чем может вынести ребенок, она уже тогда знала, что совершает непоправимое и результаты не замедлят сказаться. Совсем не желая того, она вырастила Марка таким, каким он стал. Это была старая история про «грехи отцов», с той только разницей, что сейчас это были грехи матери.

— Можно мне попить? — внезапно спросил Марк, заставив ее вздрогнуть.

Она подняла глаза и увидела, что он смотрит на нее. Поднявшись, она налила ему стакан, подсела к нему на постель и поддержала его, пока он жадно пил.

— Я долго спал? — спросил он, отставляя стакан. На нее он смотрел слегка ошалелыми глазами.

— День или два, — ответила она, укладывая его. — Ты был болен, но уже пошел на поправку. Как ты себя чувствуешь?

— Очень устал, — он снова откинулся на подушку. — Так устал. — И прежде чем снова заснуть, он пробормотал: — Когда ты сюда приехала? — И засопел, прежде чем она успела ответить.

Она почувствовала облегчение, увидев, что с ним все в порядке. Потом она собрала письма, которые она писала Санти, и сложила в чемодан. Она была готова снова погрузиться в пучину своей боли и несчастья, оплакать свою униженность и мученичество, как вдруг новая мысль пришла ей в голову. «Кто сказал, что уже слишком поздно? — произнес ее новый внутренний голос. — Кто сказал, что все кончено?» Она вновь посмотрела, когда Санти написал свое письмо. Пятнадцатое сентября. Сейчас только декабрь. Он, вероятно, так и сидит в своем идиллическом домике в Дее, размышляя о вулканах или о чем он там собирался поразмышлять. Она должна разыскать его, показать ему все эти любовные письма, которых он не получил, и сказать ему, что он был совершенно прав, утверждая, что дети не имеют права посягать на счастье родителей!