Был только один путь избавиться от этого невыносимого чувства, которое вызвала женщина, — это вырвать его прочь из сердца, как и должен был поступить настоящий мужчина. Работой, путешествиями, да чем угодно, лишь бы избавиться от этого дорогого образа. Он остановился на перекрестке, ожидая, пока остановятся машины.

С чего он взял, откуда у него эта непоколебимая уверенность, что среди всех встреченных — или невстреченных — им женщин именно Марчелла предназначена ему? Как это нелогично. С этим нужно покончить, если он не хочет оставаться несчастным.

Он шел по Лас-Рэмбласу к дому своих родителей. Все три недели после своего возвращения из Нью-Йорка он пытался отложить свой визит к ним, потому что знал, что его начнут обстоятельно расспрашивать о путешествии. Но не мог же он упоминать о Марчелле; он уехал под предлогом обсуждения совместной работы с Манхэттенской галереей. А вдруг мать разгадает его уловки и начнет задавать свои знаменитые язвительные вопросы? Ей очень хотелось вновь его женить, это он знал. Но что он мог рассказать ей? Что она вот-вот станет бабушкой двух издерганных американских подростков?

Он передернул плечами, пересекая улицу, разглядывая длиннохвостых попугаев и голубей, расхаживающих и прыгающих в клетках в его любимой лавочке. И зачем мы устраиваем сами себе тюрьмы? Не было ли бы и в самом деле лучше, если бы он постарался забыть это приключение или, например, изложить все свои чувства (как он и намеревался) в одном длинном-длинном, искреннем и честном письме к Марчелле, все же оставляя открытой дверь для надежды? По крайней мере, сейчас надежда была нужна ему, как кислород.

Когда Марк вернулся из Италии, они отметили его успех в домике Эми в Саутхемптоне, где Эми, невзирая на то, в какую отшельницу превратилась Марчелла, принимала ее с прежней теплотой. На шумных вечеринках она охраняла Марчеллу от «волков» и женатых мужчин, оберегая ее одиночество. Известный писатель заявил, что он влюбился в Марчеллу. Они провели вместе день на побережье, за ужином сидели рядом за столом, но Марчелла осталась совершенно равнодушна к нему как к мужчине, так что даже Эми пришлось за него заступиться.

— Я встретила мужчину, который рожден для меня, Эми, — говорила она. — Не может он вот так просто забыть о нас. Наша история еще не окончена, я знаю, что нет!

Она наблюдала, как Марк играет на рояле, чтобы развлечь гостей Эми, которых он просто околдовал. Люди, которые видели его выступления в «Карлайле», предлагали ему контракты на запись, но она старалась настоять, чтобы он ничего не подписывал, уверенно полагая, что это не принесет добра его карьере пианиста-классика.

Между ними существовало теперь молчаливое взаимопонимание, которое они установили друг с другом с помощью каких-то новых связей. Она написала еще несколько взволнованных, страстных писем Санти, пытаясь объясниться, уверяя его в своей «вечной» любви, чтобы он не думал о ней и о ее безумной семье. Теперь ей приходилось заботиться еще и о матери — последнее время она сильно сдала, и в свои все более частые посещения Марчелла сжимала ее руку в своей, пытаясь передать ей волю к жизни. Она уже плохо сознавала, что эта прикованная к постели старуха и есть ее мать, но сама мысль, что она может потерять ее, была ей ненавистна.

На последнем в этом августе ужине у Эми какое-то внутреннее чувство заставило ее лишний раз позвонить в больницу.

— Я звоню вам весь день, — сообщила ей медсестра. — Мне очень жаль, но ваша мама умирает.

Могильщики, осторожно опуская гроб с телом бабушки в землю, неотступно таращились на Соню. Место на кладбище рядом с фамильной усыпальницей Альдо Балдуччи было куплено для Иды, когда он умер. Погребальная церемония проходила во дворе церкви Маленькой Италии, и, казалось, все только и смотрели на Соню. Хотя она и так обычно носила черное, ее великолепный гардероб позволял ей из чего выбирать. Она явилась в черной мини-юбке, обнажавшей ее длинные ноги, в черном свитере, в черной фетровой шляпке, натянутой на голову, и в черных очках. Марчелла знала, что они должны чувствовать себя польщенными уже тем, что Соня снизошла до семейного события и явилась сюда. Обычно она ее почти не видела, следя за ее успехами супермодели лишь по глянцевым страницам «Вог» или «Базаара» или читая обрывки новостей в «Нью-Йорк пост».

Марчелла была тяжко опечалена потерей матери. Ее визиты к ней — еженедельные проверки, хорошо ли за ней ухаживают, — превратились в привычку. Ида умерла, превратившись в жалкую сморщенную оболочку прежней леди, никого не узнавая, и. все равно Марчелла потеряла ее. Она пробегала взглядом по толпе, всякий раз вздрагивая, когда узнавала в ней старых школьных друзей. Они выглядели намного старше. Неужели и она тоже состарилась? Или это деньги помогали ей покупать возраст? Были ли и они так же замучены своими мужьями, как и она сама, или просто объедались и запускали себя словно в отместку? Она всем им глубоко сочувствовала.

Когда отец Кармелло произнес «Давайте помолимся», она закрыла глаза и представила своих родителей, но вдруг поняла, что не может молиться за них. «Господи Боже, — молилась она горячо, — не позволяй Санти забыть меня!» Она чувствовала, что сейчас он должен быть здесь, с нею, поддерживая ее своим присутствием, своей любовью.

Отец Кармелло произнес небольшую речь, упомянув, что семью Балдуччи он знает с тех пор, как начал служить в этом приходе. Закончив, он пригласил паству, друзей Марчеллы разделить вместе с семьей трапезу — традиционный пирог с вином, — устроенную в зале церкви. Соня была молчалива, замкнута, как будто позировала на стольких фотографиях, демонстрируя бесчисленное множество нарядов, что уже не знает, как вести себя в обычной жизни, особенно на такой серьезной, официальной церемонии. Марчелла заколебалась, когда одна из женщин подошла к ней с книгой и попросила автограф.

— Но я не уверена, что здесь это удобно, — прошептала она.

— Ах, Марчелла, ты что, не узнаешь меня? — Какая-то толстуха радостно заглядывала ей в лицо, словно подзадоривая.

— Зизи! — Марчелла с радостным криком заключила ее в свои объятия. Это была одна из девочек, которые зачарованно слушали ее первые истории.