– Твой дед был викингом.

– А мой отец – уже нет. Несколько поколений русь живет на земле славян. Она уже другая. И хочет другого. Твоя сестра это понимает. Поэтому она – настоящий конунг, хоть и женщина.

Хельги смотрел на его озаренное пламенными отблесками лицо – горбинка на носу, острые скулы, шрам ниже глаза… Слишком спокойное лицо для того, кто лишь нынче пережил такой крутой поворот судьбы…

– Ты все знал заранее! – осенило Хельги.

– Откуда я мог знать, что Роман предложит мир?

– А откуда он мог узнать, что мы двинулись в поход, почти в те же дни, как мы ушли из Киева? Птицы напели? Или в блюде золотом увидал? Не знал бы – не успел бы снарядить посольство, чтобы навстречу вышло и в такой дали нас перехватило.

– Не морочь себе голову, – почти дружелюбно посоветовал Мистина. – Романовых хитростей нам не разобрать. Здесь одно важно: Ингвар – князь целой державы, и этой державе нужна дружба греков. А ты – конунг широкого синего моря, для тебя весь свет – поле битвы. Для тебя мир – что лето для йотуна или сухой берег для рыбы. Ты в нем не живешь.

– Хочешь сказать, что мне среди нынешней руси нет места? – с горячностью воскликнул Хельги. – И это в державе, что создал мой родной дядя?

– Эту державу создал не Вещий. Он только заложил основу. Создал ее брак Ингвара и Эльги. И если ты не понимаешь, в чем ее благо, то да – тебе в ней места нет. И родство с Вещим не поможет. Его крови в жилах мало. Надо понимать, чего он хотел.

– Ты думаешь, – Хельги придвинулся к нему и зашептал почти в ухо, – она бы это одобрила?

Мистина едва заметно вздрогнул, но постарался не перемениться в лице.

– Я не думаю, – обронил он. – Я твердо знаю. Она бы это одобрила. Она хочет мира для Руси. И мир она получит.

– Она ведь хочет не только мира, – продолжал Хельги. – Я не дурак и не слепой. И в Киеве тоже слепых осталось мало. Счастье Ингвара, что он редко бывает дома и никогда – одновременно с ней. Иначе тоже давно прозрел бы. И когда он прозреет – ты лишишься и того, что у тебя есть. Воеводской гривны и доли в дани. Куда ты тогда денешься? Если уцелеешь, само собой. Станешь таким же «парнем из гавани», как я. Тогда вспомнишь, как мог обрести золото и славу. И даже власть. Но отказался.

Мистина молчал, глядя в огонь. И вполне спокойно взвешивал: если через пару мгновений Хельги Красный упадет на этот песок мертвым – сильно ли это скажется на войске? Его люди, конечно, уйдут, но потерю двух тысяч копий Ингвар переживет. Вот только весть о раздоре в русском стане, о смерти княжьего шурина очень порадует греков и ужаснет союзников…

Потом он повернулся к Хельги и какое-то время молча смотрел на него.

– Ты сказал, что уйдешь от Ингвара, если он согласится на этот мир?

– Да.

– Ты сказал это перед князем, перед его и своей дружинами. Так вот что тебе скажу я. Этот мир состоится. А ты в Киев больше не вернешься. Поищи себе державу за каким тебе угодно морем. Но если я еще раз увижу тебя в Киеве… Мне жаль огорчать твою сестру, но придется ей тебя оплакать.

Неспешным движением Мистина вынул из ножен справа свой скрамасакс – развернув руку, чтобы взять белую рукоять прямым хватом.

Телохранители обоих вождей встрепенулись и безотчетно схватились за собственное оружие.

Но Хельги лишь слегка отстранился, не меняясь в лице. Мистине быстрее и удобнее было взять скрам обратным хватом – как и нанести удар, если бы он и впрямь собирался это сделать.

На миг все застыло. Потом Мистина медленно поднял свой клинок к лицу и, поверх него глядя в глаза Хельги, коснулся губами холодной стали.

Тридцать лет назад Олег-старший получил от Льва и Александра по двенадцать гривен серебра на человека. Леонид и Феодор заикнулись было, что не на человека, а на корабль, то есть примерно по гривне на гребца, но в ответ Ингвар велел им проваливать – в весьма грубых выражениях, и еще приказал Вефасту перевести точно. Тогда василики затеяли пересчитывать людей, но Мистина собрал бояр и предложил каждому назвать греческому писцу число своей дружины, целуя при этом клинок, что не прибавил. Вернулись греки с двумя судами, и второе, судя по быстроте возвращения, дожидалось их в каком-то из прибрежных болгарских городов. И вот с хеландий стали сгружать выкуп. Почти триста тысяч гривен серебра – в серебряных милиарисиях, золотых номисмах, посуде, украшениях. А еще вино и куски цветного шелка ценой по пятьдесят номисм за каждый.

Сокровища выносили и раскладывали на кошмах, расстеленных перед Ингваровым шатром. Странно смотрелись цветные шелка или золоченые блюда, окаймленные самоцветами, на простых серых подстилках, среди морского песка, рыбьих чешуек, обломков ракушек и птичьих перьев. Глядя на них, Ингвар вспоминал не только Олега Вещего – но и Аскольда, и Крума с Никифором. Всех известных ему воителей прошлого. И чувствовал себя чуть ли не всеми ими одновременно. В этом золоте на песке рождалось новое предание, а с ним возвращалось прошлое. Как в то лето первого похода говорил Тородд? Чтобы саги жили, иногда кто-то должен повторять эти деяния, иначе старой славе перестанут верить? Сегодня Ингвар подтвердил истинность преданий о Вещем и о многих других. А тем сравнялся с ними и шагнул в предания сам. Этот день создал его вечную славу – прежнего мальчика, оторванного от матери и увезенного в Киев заложником. И когда бы ни пришлось ему погибнуть – сам Один, пожалуй, привстанет со своего сиденья, приветствуя его в Валгалле.

Принимать выкуп оказалось тяжелой работой. Мешки с монетами и изделия приходилось взвешивать, пересчитывать стоимость золота в серебро. Одна номисма равна двенадцати милиарисиям; двадцать милиарисиев – гривна. Греки вели свой учет, русы – свой. Каждому из бояр выдавали долю по численности его дружины и заставляли клясться на оружии при других боярах, что он свое получил сполна – чтобы потом без обид. В дележку между отроками князь уже не намерен был вмешиваться и вздохом облегчения встречал каждую возможность отметить очередное имя в Колояровой бересте: Острогляд получил, Зорян получил, Родослав получил, Ведослав получил… У наделенных бояр горели глаза, у отроков, таскавших мешки, лица были шалые, как у пьяных. Близость такого количества золота кружила голову. Греки привезли еще и вино, однако его Ингвар, хоть и принял, держал под охраной и строго запретил кому-либо напиваться на радостях. Он не хотел дождаться пьяной драки вооруженных отроков над грудой недосчитанного золота.

Но и без вина стан не мог угомониться даже глубокой ночью. Двойные и тройные дозоры охраняли и полученное, и еще не досчитанное. Зарю встречали с тревогой, прикрытой смехом: казалось, сокровище растает вместе с темнотой, как сон, и на рассвете окажется, что под ивами ничего нет, кроме песка и рыбьих костей. Но все оказалось на месте, и с рассветом заспанные греки и бояре вновь принялись за подсчет и дележ.

На второй день Ингвар смотрел на золото уже с досадой, а на третий – с ненавистью. У него болели глаза от блеска сокровищ – дни выдались по обыкновению ясные, солнце так играло в гладких боках чаш и блюд, что Ингвар почти слышал его ликующий смех. Соратники вокруг него моргали такими же покрасневшими глазами. Колояр и Соломир не выпускали из рук свитки бересты, усердно царапая – чего сколько и почем. Синай сидел рядом на песке с «сарацинской дощечкой», занимаясь подсчетами. Вздумай Хельги уехать и увезти его, пришлось бы положиться только на греческих асикритов. Но Хельги был не так глуп, чтобы с досады отказаться от своей доли выкупа.

Но было ради чего терпеть. Сидя над грудой золота, будто дракон Фафнир, Ингвар всем существом ощущал: в его судьбе наконец-то свершился благоприятный перелом. Он слишком долго ждал этого дня, чтобы вот так сразу поверить в его приход, но за время подсчета сокровищ постепенно осознал, чего же добился. Золото важно и само по себе: в нем заключена удача, и чем больше человек, род или страна имеют золота, тем весомее удача. На северной родине его предков воины, раздобыв золото за морями, просто закапывают его в землю, чтобы навек привязать удачу к своим владениям. И теперь он добился этого для руси. Подвластной ему руси и того края, где она уже прочно обосновалась. Его успех прочно привяжет имя «Русь» к бывшей земле полян.