– Сказывали греки, что в семптембрии месяце – около Дожинок то есть – отправился василевс на гору Олимп, хотел просить, чтоб святые мужи, там живущие, своими молитвами помогли ему милость Божью заслужить и в ратном деле против сарацин помочь. Только еще обмолвился мне Андрон спафарий, будто много раздоров было в последнее время меж василевсом и патриархом, вот и думал Константин убрать его и со святым старцем, Феодором Кизиком, другом своим душевным, о том деле совет держать. Там разболелся, в город стольный вернулся, страданием тяжким обремененный, и дома умер. Погребли его близ отца, Льва августа. Еще Андрон сказал, такое было в Царьграде диво: перед тем как царю умереть, ночь за ночью падали на крышу дворцовую огромные камни, гром да звон производили и украшения разные ломали. Константин уж стражу посылал, думал, враги ему назло с крыши Магнавры камни мечут, да не застали нам никого. Говорят, делалось сие по воле Божьей, как предвещание кончины царевой.

На лице Эльги поневоле отразилось сочувствие. Несмотря на крещение, сделавшее Константина ее отцом во Христе, дружбы и любви меж ними не вышло. Они несколько раз встречались и беседовали, пока она находилась в Царьграде, но место послушной дочери, во всем покорной воле кормчего христианского корабля, Эльга занять не пожелала – да и не смогла бы. Прошлогоднее посольство тоже уладить дело не помогло. И все же ей было жаль Константина. Человек этот, уже далеко не молодой, прожил долгую и трудную жизнь, с младенчества постоянно подвергаясь опасности быть убитым или искалеченным в борьбе за трон. Неудивительно, если даже в предсмертном бреду ему мерещились враги, бросающие камни на крышу дворца[515].

– Стало быть, Роман нынче один у власти остался? – спросила княгиня.

Сейчас она сидела за поперечным столом вместе с сыном, двумя воеводами – Мистиной и Асмундом – и несколькими знатными женами из числа своей родни, но невольно полуобернулась, будто хотела взглянуть на беломраморный тронос у себя за спиной. Этот тронос ей прислал именно Роман – после ее жарких споров с Константином его сын, то ли назло родителю, то ли из восхищения «архонтиссой росов», сделал ей такой подарок, желая сказать, что он-то готов признать ее равной василевсам. Хотя, как еще тогда ей дал понять Мистина, дело не в державных соображениях, а скорее в том, что Роман с юности был беспомощен перед женской красотой, а Эльга и в тридцать шесть лет сохранила ее в избытке. Однако именно подношение этого царственного дара дало толчок слухам, будто некий цесарь сватался к ней и предлагал «царствовать с нами».

И, мельком вспомнив все это, Эльга впервые подумала: возможно, Острогляд сообщил ей новость хоть и печальную, но весьма добрую… Те соглашения, которым мешало лишь упрямство гордого Константина, становились вполне достижимы.

– Ну, как ему одному-то быть? – Острогляд выразительно развел руками. – Не таковский он человек, чтобы голову делами державными сушить…

Многие мужчины в гриднице обменялись ухмылками. Мистина, Одульв, сам Острогляд, Войко – муж Держаны и зять Мистины, Святославовы посланцы Сфенкел и Градимир, – те, кто были с княгиней в Царьграде и видели Романа за столом.

– Да уж ему бы только вино дуть да с девками баловаться, – бросил Сфенкел.

Он и еще трое из числа молодых знатных русов раза два удостаивались приглашения разделить с младшим из двух василевсов его тайные развлечения и знали, о чем говорят.

– Кто ж теперь делами-то правит? – спросил Мистина.

– Дела теперь у Иосифа Вринги в руках. Он нынче паракимомен, то есть царских спальников начальник, а в подручных у него некий Иоанн, монашек бывший, тоже скопец. Андрон сказал, дрянь человечишка. Патриарх, говорят, гневался сильно, что Роман монаха из монастыря вынул, да тот упросил отступиться. Теперь живет при китоне Романовом, будто в клириках вовек не бывал…

– А снасти новые ему Роман тоже пожаловал? – не удержался Мистина.

В гриднице засмеялись.

– Золотые! – бросил кто-то из толпы гридей.

– Греки что-то хотели мне передать? – спросила Эльга.

– Почтение свое, – ответил Острогляд. – Протоспафарий Климентий, их старший посол, к тебе поручений не имел, послан-то был к Оттону. Однако Андрон мне сказал, что когда василевс новый на престол восходит, у него в обычае письма о том слать всем ромейским начальникам и чужеземным князьям. А стало быть, на другое лето и к нам Роман посольство снарядит ради дружбы. К тебе он, сказали, прежнего расположения своего доброго не переменил.

Эльга глубоко вздохнула. Новость о смерти упрямого Константина и воцарении расположенного к ней Романа, озабоченного больше развлечениями, чем своим величием, и не пытающегося стать земным «Христом среди апостолов», могла поменять очень и очень многое во внешних сношениях и целях земли Русской. Это все требовалось обдумать. Тем более что в их с Романом делах оказался, по ее же воле, замешан и третий игрок – Отто германский.

– Ну так что же Отто? – снова спросила она. – Рассказывайте, как он вас принял, о чем говорили с ним?

– Нам так мнится, Роман, как узнает, что Отто для нас, для руси, епископа поставил, так он не обрадуется, – говорил толстый боярин в роскошном желто-красном кафтане. – Он хоть родителю и не чета, а греки к нам святых мужей уж сто лет засылают, с Аскольдовых времен. Скажут, нет, шалишь, наши то угодья! Патриарх так просто не смирится, что целая держава из рук уплывает!

Разговор княгини с послами велся по-славянски, но Обещана слушала его урывками, и дальше ушей ее эти умные речи не проникали. Где Оттон, где Роман, кто они такие и ради чего между ними ждут ссоры – это все ей было куда менее понятно, чем ход звезд небесных. Появляться в палате ей приходилось часто: служанки так и сновали между поварней и гридницей, поднося новые блюда взамен опустошенных.

Вот Беляница сделала ей знак, кивая на бочонок; Обещана взяла стоявший возле него пустой кувшин, черпаком наполнила его пивом и понесла вдоль стола. Бояре и прочие гости придвигали к ней пустые чаши и протягивали рога, почти не отрывая глаз от Острогляда, княгини или других говоривших. Поэтому Обещана сразу заметила, когда кто-то взглянул на нее более внимательно, чем другие.

Когда Обещана со своим кувшином приблизилась к Унераду, он кивнул ей и даже двинул бровью. Было видно, он хочет что-то сказать, но все слушали княгиню, и он не посмел подать голос.

Но вот главное было рассказано, в гриднице поднялся шум. Теперь многие толковали о греках и Оттоне, бывавшие в Царьграде рассказывали, что помнят о Константине цесаре. То были люди, ездившие с Эльгой, – те, кто дважды посещал царский дворец, видел цесаря на его зеленом троносе и ел за его столом.

Даже Обещана прислушивалась, выходя из гридницы с пустым блюдом, чтоб принести из поварни еще жареной свинины – там вертели над очагами две туши и обрезали с них готовое. Уже направляясь назад, у порога поварни Обещана вдруг наткнулась на какого-то мужчину, вскинула глаза и вздрогнула от неожиданности – это был Унерад.

– Будь жива, куница моя, – он улыбнулся, пристально глядя на нее единственным глазом.

– Ты чего здесь, боярин? – удивилась Обещана, не показывая виду, что от волнения ее всю пронзает дрожь. – Все за столами сидят… припас кончился, так вот я несу.

– Да леший с ним, с припасом. – Унерад явно уже угостился пивом и немецким вином от души, поэтому улыбался и щурился, будто сам не очень понимал, что происходит. – Я тебя проведать пришел. Как ты здесь? Пообвыкла?

Упирая в бедро края тяжелого блюда, Обещана прислонилась плечом к стене поварни, чтобы легче было стоять. Растерянность в ней сменилась досадой и даже гневом – чувством, почти позабытым за месяц жизни среди челяди.

– А тебе что за нужда? – сердито ответила она. – Ты жизнь мою загубил, ты меня из честной жены, честного отца дочери, вдовой горькой, полонянкой, мало что не холопкой сделал!