– Отдай уж! – попросил за Даляту Мышица. – Вот раздобудет он княжью дочь, тогда и нам всем сорочек нашьет хороших, да, Величарович?

– Дали бы боги нам счастья – а все, что мое, то и ваше будет, братья! – Далята обнял за плечи их обоих одновременно, и стали они, будто Змей Горыныч с тремя русоволосыми растрепанными головами.

Правда, Даляте счастья надо, подумал Берест, роясь в коробе и отыскивая сорочку, завернутую в старый рушник и уложенную на самое дно. В тот день, когда в битве на волоке раздобыли голову Святослава киевского, все ликовали, а они с Далятой поругались. Далята рассказывал, как чуть было не разрубил пополам Свенельдича-младшего, да из-за сползшего на глаза шлема плохо видел и не сумел рассчитать удар.

«Так это ты был! – орал на него Берест, от негодования изменивший привычной сдержанности. – Я слышу, ломится кто-то, ревет, как медведь на случке, а это ты! Я так примерился хорошо, в подмышку ему, еще бы миг – и был бы он у меня на копье! А ты навалился, сбил мне его из-под удара, сам не взял и мне не дал! Загубил все дело!»

«Да ладно, – примирительно бормотал Далята. – Кабы не шлем этот клятый… я бы сам взял. Не свезло малость. Чего сам-то орешь, как медведь? Может, ты еще и заколол его потом, на земле».

Берест и сам на это надеялся – последний его удар прошел не впустую, Лют мог быть если не убит, то тяжело ранен. Но проверить было нельзя – с того дня у них не имелось никаких вестей из Киева. Так или иначе, в том бою повезло ему все же больше, чем Даляте.

Может, и правда сорочка помогает, думал он, глядя, как довольный Далята расправляет ее и прикладывает к себе. Ведь ни в Перезванце, ни на волоке Берест не получил даже легкой раны и выходил невредимым из любой зарубы. Пусть теперь Даляте повезет.

– Вы же пойдете со мной? – Далята глянул сперва на Береста, потом на Мышицу.

– А как же! – обрадовался Мышица.

– Нам-то чего? – одновременно ответил Берест. – Нам невест не искать.

– Да ты подумай! – Далята толкнул его ладонью в грудь. – Вдруг мне свезет, добуду Благожитову дочь. Тогда всем вам по невесте тоже сыщу. Что ж я буду за князь, если братьям моим по девке не раздобуду!

– Истовое слово! – поддержал Мышица. – Я себе тоже пригляжу какую-нибудь… Хоть худым-худеньку, да белым-беленьку…

Берест двинул бровями, выражая молчаливое недоверие.

– А за твоей съездим! – обнадежил Далята и хлопнул его по спине.

Одевшись, умывшись и причесавшись с непривычной тщательностью, древляне стали ждать. Впервые в жизни каждый из них встречал Купалии не дома, не на привычной поляне, где еще деды и прадеды в этот день складывали высокий костер, воздавая честь солнцу в миг его наибольшей силы. Век за веком все шло одним и тем же порядком; каждый знал, что совершает те же действия, какие совершал его прадед в такие же дни, и эта повторяющаяся неизменность служила цепью, объединяющей ныне живущих и умерших, земное и небесное. Мироздание маличей из Малина было устойчивым и прочным, простирающимся в бесконечность во все стороны. Внуки своих дедов хорошо знали, где они и где окружающий мир. Это знание веками передавалось по наследству и само уже стало незыблемым, как небо и земля. Но вот Берест утратил дом, сорвался с места, и теперь весь мир для него мчался неведомо куда, как обезумевший лось сквозь чащу. Не верилось, что его смогут удержать эти три столба – идолы Хотимирля. Цепь рода маличей порвалась, и Бересту было странно, что здесь, у дреговичей, солнце по-старому совершает положенный круг.

– Как у нас-то теперь? – пробормотал Берест, вспоминая Малинский городец, где его деды лет двести встречали солнце. – Вышел ли хоть кто-нибудь…

И покачал головой: некому в Малине нынче круги водить. Нету в нем больше живых людей. И теперь вот дреговичи тащат какие-то бревна из клети, чего-то ладят посреди площадки меж обчин… тоже будут богов молить. Выйдет ли толк?

А на лугу уже задорно звучал низкий голос рожка, резковатый перебор трехструнного смыка – звали на пляску. Песни здесь пели не те, что на Уже, и Далята разбирал только обычное «Купала, ой, Купалочка». Но что за важность – слова? Пронзительные и протяжные, женские голоса летели ввысь и вширь, невидимыми нитями сшивая зримые и незримые части мира. Каждому отведено сделать свои стежки в этой огромной, всеобщей работе рода человеческого – мужам и женам, молодым и зрелым, детям и старикам. Пятилетнее чадо весенним днем бегает с соломенным жаворонком на палочке, седая бабка шепчет оберег, склоняясь во тьме при лучине – каждый творит свою ворожбу, укрепляя и поддерживая равновесие всемирья. Чем важнее праздник, тем больше народу в него вовлечено. А два рубежа, где одолевают друг друга тьма и свет, зимний солоноворот и летнее солнцестояние – две главные опоры годового круга, и над их укреплением ежегодно трудятся все, от мала до велика. И пусть на лугу раздается лишь бесконечно повторяемое «Ой раным-рано» – дело не в словах. Дело в том, чтобы увлечь землю-мать петь вместе с дочерями ее.

Веселый и торжественный дух празднества захватывал и древлян: подъем и неловкость, смесь радостных и тревожных ожиданий. Лишившись всего, они уже привыкли жить как звери, хуже волков – без дома, без пары и потомства. А тут вдруг речь зашла о свадьбе, и Далята, почти самый непримиримый из них, оказался чуть ли не женихом. Да кого – княжеской дочки! В былые года ему и на ум не пришло бы искать невесту в Хотимирле. Как и Бересту, родители ему присмотрели бы кого-нибудь поближе к дому. Попроще: тогда ведь и он был всего лишь пятым сыном одного из бояр деревских. Война все изменила: многое отняла, но кое-чем и одарила.

– Ты у нас теперь… ну, не княжич, но кто-то вроде того, – сказал ему Коловей, с одобрением осмотрев нарядную сорочку. – Сын Володиславов мал еще, да и тот в полоне. Воевода же после князя – первый человек, а твой отец жизнь провел в славе и окончил в славе. Ты один его воли и духа истовый наследник, в холопстве жить не захотел. И пока князья деревские в прежнюю силу не войдут, ты у нас вместо княжича будешь.

Далята не отличался скромностью, но смущенно потупился на эту речь. Он уловил, что хотел сказать Коловей. Вольная и славная земля Деревская, какой была она в Дулебовы времена, могла возродиться только через них – Коловея, Даляту, Береста, Лихаря и всех их товарищей. И если подарит ему судьба эту невесту-княжну, то он, Далята, пятый Величаров сын, сделается со временем пращуром нового рода деревского. И о его двенадцати сыновьях сказания будут петь. Если выпадет счастье-доля…

В городце было людно: на площадке перед идолами богов готовили «Даждьбожьи ворота». Вынесли бревна, пять из них поставили так, чтобы получились ворота. Два главных бревна каждый год выбирали новые. Наблюдавший за работой Благожит рассказал: еще на солоноворот, ровно полгода назад, сам он с другими большаками ходил в лес и там Лукома указал две прямые добрые березы. Их срубили, принесли в святилище, высушили, очистили от коры. В одном стволе проделали отверстие, его положили в «ворота» навроде порога. В отверстие вставили второе бревно, заостренное.

День был теплый, погожий, хотя небо шептало: к ночи не миновать дождя. Это предчувствие наполняло людей немного тревожным и все же радостным возбуждением. Даже Благожит оживился и уже не выглядел таким убитым. Когда он смотрел на отроков, в глазах его светилась надежда. Будто и впрямь ждал, что сегодня, когда скачет над миром сам Перун молодой на коне-огне, один из слуг его будет послан на помощь осиротевшим Хотимиричам.

На пение рожков собирался народ, и еще до полудня толпой был занят весь луг под холмом. На зеленой траве люди в белых сорочках с красной вышивкой, с красными поясами казались живыми цветами. Здесь собрались все жители волости, от мала до велика. Немало прибыло и гостей: прослышав, что будут выбирать жениха для княжьей дочери, многие бойкие отроки с согласия отца-матери решили попытать счастья. Родичи отправились с ними, но девок в толпе не оказалось, и женихи напрасно озирались, то взбивая, то приглаживая волосы.