– Я? – страшно удивился Кондрат Кузьмич. – Ни в одном глазу!

– Вот и я тоже, – говорит советник. – А народ ваш верит. Но когда мы обнаружим доподлинно, что там ничего такого нет, то и развеем эти странные средневековые истории. Суровая, простая истина нам, вестимо, драгоценнее живописных фантазмов.

– Истинная правда, – кивает Кондрат Кузьмич. – Озеро надо высушить и покончить с безрассудком. Я это всегда говорил, как сейчас помню. И светской кобылице Лоле я это тоже выразил.

– Очень кстати о ее оригинальном супруге. Он, конечно, возьмет на прицел преобразование озера в целительный курорт и сделает на нем свою предвыборную репутацию. Вам надо следовать той же линии, но в обратном направлении. Нужно внедрить в население мысль, что высушка водоема даст народной жизни полезное прибавление.

– Они не поверят, – говорит Кондрат Кузьмич. – Уж я их знаю, подлецов.

– Сыграйте на безрассудке, – отвечает иноземный советник. – Объявите, что хотите из патриотической политики поднять со дна утопленный город. А для страхования замысла сделаем вот что. Разрешим немного непослушания.

– Э… – возражает Кондрат Кузьмич.

– Для виду, – объясняет ему господин Дварфинк, – и для управления ситуацией. Вашей крепкой руке послабления от этого не будет, а наоборот. Организуем группу патриотических бритых голов, они будут орать лозунги против вас, в защиту дивного озера и устраивать погромы иноплеменцев. Их бесчинства вызовут недовольство среди разумных кудеярцев и дадут козыри вашей крепкой руке, а вкупе и нашему замыслу.

– Умно, – согласился Кондрат Кузьмич и расцвел, полез обниматься с господином советником. – Ах, как это умно, дорогой Лео. Я всегда знал, что наша нерушимая дружба будет щедра плодами просвещения. Ах, как вы меня сейчас объяли надеждой!

– К вашим услугам, – вежливо отвечает ему господин Дварфинк. – Но надо продумать план. Высушивание озера я, так и быть, беру на себя, а ваше дело – бритые головы. Наберите и подучите. Да найдите для них хорошего вожака, чтобы ел у вас из рук и команду «к ноге» знал твердо. У вас есть на глазу такой человек?

Тут в совещательный кабинет вносится подруга дней суровых Кондрат Кузьмича, грудастая Мора Кик и, белыми волосами размахнув, говорит:

– У меня есть на глазу такой человек.

Господин Дварфинк дымом из трубки поперхнулся от произведенной резкости, а Кондрат Кузьмич укоризно головой качает.

– Подслушивала? – недовольно спрашивает. – Здесь сурьезный государственный разговор, а ты, милочка, вносишься, резкость наводишь.

– А имею право, – отвечает она гордо, вскинувшись. – Или я тебе никто? Или я тебя не ублажаю на своей широкой груди? Или песню на ночь не пою сладким голосом?

А голос у Моры Кик не то чтоб сладкий был, но громкий. Кондрат Кузьмич ее из ресторанных певичек вынул и звездоносность ей сделал, к себе жить взял да в подруги дней произвел, чтоб утешение всегда в своей мужской одинокости и в вечном поиске при себе иметь. А до звездоносности Мора была Кикиной и, говорят, пела в чем мать родила. Но теперь, конечно, Кондрат Кузьмич ее одевал и все звездоносные желания исполнял. Даже в туры по Олдерляндии отправлял, но там ее широкую грудь и громкий голос не так оценили, как у нас в Кудеяре. А нам, кудеяровичам, для нашей квелости и такая была хороша. Бодрости, правда, от нее меньше в организме приключалось, чем от Щекотуна и его семейства, а как Кондрат Кузьмичу, то нам неведомо.

Только одна недостаточность у Моры была – гневлива чрезвычайно, чуть что – предметами бросалась, себя отстаивала. А могла и вовсе прибить. Но и это ничего, если подход иметь.

Вот Кондрат Кузьмич видит, что сейчас гнев прольется, и говорит:

– Ты мне больше, чем никто, и ублажаешь, и сладким голосом поешь, и моим квелым кудеярцам бодрость делаешь, а за то я тебе звание заслуженное дал и народную любовь к тебе привлек. И какого такого человека на глазу имеешь, скажи нам теперь скорее.

Мора Кик в сторону гнев отложила, белыми волосами опять махнула и отвечает, снизошедши:

– Генку Водяного в дело возьмите, он давно рвется к чему такому, патриотизмом свербит.

– Это который Водяной? – чешет во лбу Кондрат Кузьмич.

– Тот, что в музее Яги штаны просиживает, – говорит, – культурным образованием заведует. Самое ему занятие – лозунги орать за святое озеро, он его на дух не терпит.

– Да ведь он будто твой родственник? – спрашивает Кондрат Кузьмич.

– Так, седьмая вода на болотной тине, – отвечает.

– Но он человек Яги, это нам помеха.

– Ни в коем разе, – говорит господин Дварфинк, поигрывая золотой безделкой. – Эта кандидатура нам весьма подходит. Госпожа Яга слывет квасной патриоткой. Все будет выглядеть как нельзя достаточней.

А Кондрат Кузьмич, подумавши, совет принял, ущипнул Мору за тугой зад и на ухо обещал ей тоже что-нибудь поднести из своего стабильного фонда за мыслительные труды.

– Нет, – отвечает на это Мора Кик, – не нужно мне безделок, а хочу принять участие в вашем замысле.

– Это как так? – Кондрат Кузьмич удивляется.

– А так. Соорудите мне звездную площадку на озере. Буду там петь про утопленный город и распалять в народе желание его со дна достать.

– Ваша подруга дней, Кондратий, весьма разумна, – подмечает тут советник Дварфинк.

– Это удивительно, – сказал Кондрат Кузьмич и звездную площадку на озере взял в прицел.

А светская кобылица госпожа Лола всю ночь переживала за свой замысел преобразования дивного озера. Уже видела себя столбовой графиней Святоезерской-Кладенецкой, восседающей на резном кресле в обозрении собственных водных владений, а пробужденное озеро под ее оком влекло к себе толпы туристов, желающих целительства и прибавления энергетизма. Но одной госпоже Лоле эту умственную картину оживотворить было не под силу, тут требовался совершенно особый в своем роде энергетизм ее супруга, Горыныча, а он как назло опять поменявши ипостась. С утра поехал по делам Зиновием, к вечеру сделался Зигфридом, а это самая неприятная была для госпожи Лолы мужнина ипостась и к тому же для полноты ее замысла пригодная только частично. Потому как каждая ипостась ведала своими делами, в которых больше смыслила, и в другие с понятием не влезала.

По городу у нас висели агитаторские листки Горыныча, звавшие народ за него стоять на выборах в мэры. Крепкая рука Кондрат Кузьмича там по-всякому очернялась: сам-де свободу объявил, да сам ее теперь укорачивает, шурупы привинчивает, порядки разные наводит. И населению от этого одна тягота, а государству убыток репутации между культурными народами.

С листков все три ипостаси глядели – Захар Горыныч, Зиновий Горыныч и Зигфрид Горыныч, на рыло одинаковые, челюсть в полголовы бородой прикрыта, а сверху все голо, только брови в палец толщиной. А выражение лицевого фасада у всех разное. У Захар Горыныча фасад зверообразный и взор лихой, совсем наш, кудеярский, бессмысленный и беспощадный. Зиновий Горыныч хитрее будет, мудренее, этот не захочет – облапошит и все шито-крыто сделает. У Зигфрид Горыныча фасад холеный, благообразный, так и кажется, что душистый, и смотрит с чувством, а все равно – зубастая крокодила, откусит что ни попадя.

К ипостасям в листках подпись была про редкий духовный дар, от которого Горыныч преобразовался из одного сразу в трех, и про то, как вся эта компания на одном кресле мэра будет за троих радеть о пользе народной. А преобразование и правда знатное с ним случилось, когда он еще не олигархом был и ездил с госпожой Лолой на одном дряхлом тарантасе. Госпожа Лола по своему энергетизму машину, конечно, быстро к дорожному столбу приговорила, а вместе с ней туда Горыныч попал. С того случая у него и открылся духовный дар, а от дара все остальное к рукам приплыло, в олигархи исправно вывело. Госпоже Лоле от того, может, счастье, а может, еще что, это мы не знаем. А только мэром Горыныча никто не хотел, кроме разве совсем нездоровых на голову, хоть он и культурными народами нас пристыжал. Мы-то просторылые, да в сменных ипостасях теперь тоже разбираемся, научились как-нибудь.